Рассказы о Сашке

Да и к Татьяне-Марине, молчаливой жене Володиной, Дельфия не хотела идти, особенно ведь с Татьяной-Мариной и не поговоришь; никому, пожалуй, даже и самому Володе, этого почти не удавалось сделать. И уже тем более не поговоришь с Петром Семёновичем-Сергеевичем, ведь он как начнет глушить нон-стоп твёрдый бретонский чай и при этом будет ещё как заведённый покачивать своей кривой, обезображенной головой, то тут уж совсем будет не до разговоров.

Зайдя во двор дома, в котором жили Володя и Сашка, одутловатоэлегантная Дельфия увидела Романа Майсурадзе. Не очень уж высокого хозяина ковра-самолёта. Дельфия, конечно, хотела иногда, что греха таить, на ковре-самолёте полетать. Но, с другой какой-то стороны, не очень-то она этого и хотела. Дельфия, одутловато-изящная Дельфия, медсестра из банка, знала доподлинно, что и Сашка и брат его Володя, на ковре-самолёте летали. Хотели – и летали. А она-то ведь хотела летать на ковре-самолёте редко, только иногда, больше не хотела, чем хотела. Коврово-самолётные забавы представлялись ей ненужными и надуманными, гораздо чаще её занимала мысль о том, что Сашка, который умер совсем молодым, был на самом-то деле не так уж и молод. Дельфия точно это знала! Однако её слова и мысли многими воспринимались как нечто чрезмерное и избыточное. С Романом же Майсурадзе она, Дельфия, она, одутловато-изящная, она элегантная и крупная телом, про эти деликатные материи ни разу не говорила, более того, ей, медсестре из банка, даже и в принципе не желалось с ним о чём-либо разговаривать.

Дельфия знала превосходно не только о том, что Сашка был не так уж и молод. О чём ещё знала она? О многом, в самом деле, о многом. О том, что Сашке хотя почти не приходилось болеть – ей, Дельфии об этом не раз, и не два рассказывала Сашкина мать, Таисья Петровна, Тася, по словам последней, даже зверская эпидемия вологодского гриппа обошла Сашку стороной. Ну а про полёты на ковре-самолёте Сашка сам ей, Дельфии, рассказывал. Не тогда, разумеется; когда после отвязного концерта английской группы The Wall он на удивление, на редкость зверски её изнасиловал в забитом пассажирами трамвае, то уж тогда-то ему некогда было про полёты рассказывать. Зато в другой раз, когда они пошли в кафе-мороженое, находившееся под центральной площадью, в подземном переходе, рядом со старой нефтяной скважиной, вот тогда-то Сашка немало ей интересного рассказал про полёты свои. Два или три раза он летал. Или четыре? Но не больше. Вот если бы Сашка не умер весной, совсем молодым, то он наверняка бы ещё смог полетать на ковре-самолёте. И ей бы, Дельфии, про эти полеты ещё чего-нибудь рассказал.

Вкусное мороженое они тогда с Сашкой в подземном кафе поели. Грибной пломбир с мармеладом. Потом, в дальнейшем, в будущем, ей, Дельфии, банковской медсестре, ни разу не доводилось такого чудесного, такого наивкуснейшего мороженого отведать. Вот был бы Сашка, то он бы уж точно сказал Дельфии, где можно обнаружить грибной пломбир с мармеладом. И сходил бы с ней, и они снова поели бы это восхитительное мороженое. Только вот умер, умер Сашка, в конце мая, умер совсем молодым. И пусть он был на самом-то деле не таким уж и молодым, только ведь всё равно он умер. А вот с Романом Майсурадзе, хозяином ковра-самолёта, Дельфия ни о чём говорить не хотела. Ну его!

СОВЕРШЕННО НЕКОМУ

Володя часто размышлял о том, что же думал и ощущал в момент смерти его брат Сашка. Который умер совсем молодым.

Было ли очень больно ему в этот миг?

Или боль была терпимой?

Понимал ли он, что умирает?

Или думал, что боль скоро пройдёт?

Успел ли он пожалеть о том, что не знал, когда родился?

Или ему было всё равно?

Немало вопросов было у Володи, но он в упор не знал кому их задать. Не задавать же эти вопросы жене Татьяне-Марине, которая большую часть своей жизни провела в угрюмо-недоуменном молчании.

«Нелепо спрашивать, – думал также Володя, – и у её отчима-отца Петра Семёновича-Сергеевича, умудряющегося любые проблемы разрешать покачиванием своей кривой, обезображенной головы».

И у музыкантов из группы без названия, денно и нощно репетирующих этажом выше, незачем о чём-либо спрашивать, потому что они круглосуточно, как и положено музыкантам, пребывали в выдуманном мире

Некому было задать Володе мучающие его вопросы. Совершенно некому. И ответить на эти вопросы тоже никто не мог. Лучше всего было бы поговорить об этом с Сашкой. Володя обязательно так бы и сделал, если бы его брат Сашка не умер совсем молодым.

ТАСЯ И ДЕЛЬФИЯ

Таисья Викторовна, мать Володи и Сашки, который умер совсем молодым, не слишком любила общаться с Дельфией, медсестрой из банка.

Не очень, точно не очень, любила Тася с ней, с Дельфией этой, общаться. Но с другой стороны – а ведь другая сторона всегда есть, всегда она, другая сторонка-то имеется, выбирать Таисье Викторовне было особенно и не из чего. Вернее, не из кого. Знакомых разных и всяких у неё, у Таси, вроде было и немало, но что, собственно, из того? Ведь всё больше и больше, и всё чаще и чаще, складывалось у Таисьи Викторовны предположение, рельефно и даже натурально граничащее с ощущением, что мало, совсем мало у неё знакомых, и что всё меньше – день ото дня, год от года, час от часа – их, этих знакомых становится.

И вовсе даже не оттого, что иногда некоторые из них умирают. Не в смерти тут дело. Нет, не в смерти. Нет, не только в смерти. Ну да, известно, Максим Горький сказал когда-то, что «смерть есть факт, подлежащий изучению», только едва ли он отдавал себе тогда реальный отчёт в смысле им самим сказанного. Скорее всего, не отдавал. Да и что, в сущности, не подлежит изучению? Всё, напрочь, бесповоротно всё – и смерть, и жизнь, и банка с тираспольской кабачковой икрой, и хит-парады журнала «The Shi

Тася считала: знакомых у неё становится всё меньше вовсе не потому, что некоторые из них в самом деле иногда зачем-то умирают, но и другим разным причинам; да, конечно; да, бесспорно; да, само собой; да, естественно; да, разумеется такое (типа смерти, то бишь) также нередко случалось.

Вот, например, – или к примеру, или кстати, или как раз, – Милена Игнатьевна недавно умерла. Никто и не говорил, и не станет, видимо, говорить про МИ, будто бы она умерла совсем молодой, как отчего-то и почему-то было принято говорить про Сашку. Таисья Викторовна даже и не была знакома толком с Миленой И. и почти ничего не знала про покойную, однако в то же время имела некоторое представление о том, что М. Игнатьевна была и не молодой, и не старой, а такой как бы средней по возрасту.

– Но нет! Стоп! Хватит! Довольно! Увольте! – могла бы запросто воскликнуть Тася. – Это ведь такая тонкая, деликатная, витиеватая, специфическая история!

Только ничего такого она вовсе не воскликнула, поскольку не любила Тася никогда на эти скользящие темы не то, чтобы говорить, но даже и просто думать. А тут ещё и Дельфия… Эта медсестра банковская, одутловато-элегантная и крупная, и немного даже массивная, ни с того, ни с сего повела разговор о чём-то другом. Время от времени в словах её мелькало имя Сашки. Тася не любила, когда Дельфия что-то рассказывала ей про Сашку. В то же время – в принципе, вообще-то, по сути, по большому счёту – ей всё равно как бы было. Однако только и не очень-то всё равно. Да, не очень. Взять хотя бы тот эпизод, когда Сашка, который умер совсем молодым, якобы изнасиловал Дельфию в забитом пассажирами трамвае.

Враньё, чистой воды враньё!

Более того, если уж всерьёз говорить об этом, то уж её, Таисью Викторовну, Тасю, несколько раз по бесформенному ходу жизни насиловали разные субъекты мужского полу, и уж она-то на своей, можно сказать, шкуре знала, что в любом насилии есть такой сладкий момент, когда грубое и мерзкое насилие радикально преобразуется в ненасилие. Кроме того, знала Тася и о том, что самый факт насилия требует от насилующего известного рода фантазии, свободы и изобретательности. Разве нет?