Страница 32 из 43
— Это мой сменщик, — сказал Форсистов. — В летней горнице поместим его.
— Пусть живет, — согласилась Глаша. — Мне что на нас двоих, то и на троих готовить.
— Я заплачу, — поспешил сказать Алешка.
— Ладно, ладно; ишь, нашелся богач, — рассмеялся Форсистов. — Нам с тобой еще заработать надо. А не заработаем, — обоих Глаша выгонит!
— Да ну тебя! — тихо ответила женщина. — Нашел выгонялыщицу. Как-нибудь проживем.
— Нет, не как-нибудь, Глаша, а так, чтобы лучше не надо. Не веришь?
— Верю, верю. — И стала накрывать на стол.
За ужином больше всех говорил Форсистов. Он рассказывал, на каких полях им придется работать, уверял, что они легко смогут выполнить по две нормы, и готов был поклясться, что Алешку ждет самое лучшее будущее, на которое может только рассчитывать молодой начинающий тракторист. Алёшка слушал и не мог понять одного: почему так жалостливо смотрит на мужа Глаша? В ее глазах была какая-то боязливость, она словно просила его не гнаться за хорошей жизнью; и когда в азарте он стал уверять Алешку, что через год-другой он, Форсистов, будет ездить на своей «Победе», она перебила его: «Ну зачем, Харитоша, какая-то «Победа», когда есть дом, корова, овечки в хлеву». Форсистов сначала разозлился, а потом рассмеялся: «Ну, что поделаешь с бабой! Отсталость, некультурность!» Алешка, конечно, был на стороне Форсистова, но поведение Глаши вызывало у него какое-то недоверие к словоохотливому хозяину дома. Уж больно много сулит!
После ужина Форсистов повел Алешку в летнюю горницу. Электрическая лампочка, спрятанная в прядях бумажных лент, осветила бревенчатые стены и полог, за которым стояла деревянная кровать. Летняя горница понравилась Алешке. Чисто, светло, окна в сад. Он по-хозяйски огляделся, отдернул полог и, присаживаясь на кровать, спросил:
— Харитон Дорофеевич, вы Шугая не видели?
— Как же. Я только тебя оформил, а он тут как тут. Про тебя спросил.
— Про меня? — испуганно переспросил Алешка.
— Спрашивал, не видал ли я тебя в городе. Был, говорит, тракторист, да весь вышел…
— Значит, он про меня ничего не знает…
— Ясно, не знает. И смотри, парень, из деревни да с колхозного поля ни шагу. И никому не писать. Только себя подведешь. Я завсегда отговорюсь: ведать ничего не ведаю, знать не знаю такого Алексея Левшина! В школе учился с Лопатиным, в сменщики взял Лопатина! Ну да ты парень умный, сам понимаешь. Отдыхай, высыпайся, — скоро нам с тобой придется крепко вкалывать.
Форсистов вышел; Алешка еще раз оглядел свое новое жилье, прошелся по горнице, остановился у раскрытого окна. Из сада доносился запах прелого листа, не то от земли, не то от воды — может, где близко была река, — веяло холодком. Вот, Алешка, ты и самостоятельный человек. А давно ли, совсем близко от этих мест, вот под таким же весенним небом ты лишь мечтал об этом. И где-то очень близко бабушка Степанида. Как заработает он, через Кольку пошлет ей деньги. Он думал о своем будущем, но не мог представить себе его. Что ждет его завтра?
Алешка сел за стол, достал бумагу. Он напишет Тане. Кому же еще он может рассказать о себе и своих думах? Так вот, Таня, пишет это письмо известный тебе человек, который работает у Форсистова в черепановской бригаде. А в МТС записано так: старший тракторист Форсистов, стажер Лопатин. Понятно? Подробно будет рассказано, когда сама приедешь в Серебрянку. А когда приедешь, — напиши. Наверное, после экзаменов. Адрес для писем такой. И подписался: «Л». Тане понятно: Леша Левшин. А другие, если прочтут, подумают — Лопатин.
Алешка услышал, как скрипнула дверь. Увидел Форсистова, незаметно прикрыл книгой письмо.
— Вы, Харитон Дорофеевич?
— Забыл, брат, одну вещь тебе сказать. Завтра чуть свет мне опять в МТС. Договор соревнования буду подписывать. Только должен я тебя предупредить — бороться придется, знаешь с кем? С Шугаем! Согласен?
— Соревноваться так соревноваться! — задорно ответил Алешка.
— Люблю отчаянных, — одобрил Форсистов. — А я это к тому завел разговор, что я договор и за себя и за тебя подпишу. Согласен?
— Могу и сам написать вызов. А вы свезите.
Алешка написал вызов. «Не взял Шугай к себе, так
заставил идти против себя». А Форсистов, словно почувствовав злость Алешки, сказал ободряюще:
— Драться, так засучив рукава!
Алешкино счастье
Весенняя земля парила, обдавала теплом, уже рассыпалась на гребнях борозд. А над землей стояла едва заметная, прозрачная дымка, пронизанная лучами солнца. Весна полой воды прошла, наступила весна пахоты и сева, черной земли и первой поросли всходов. И от края до края весенней земли шел волнами неумолкающий тракторный гул.
Алешка перепахивал под яровое большой, расположенный у леса, участок. В кабинку гусеничной машины врывался весенний ветерок, в круглое зеркальце было видно, как сзади переворачиваются черные земляные ремни, и всем своим существом Алешка прислушивался к ровно работающему двигателю. Все это было для него привычным, он не впервые пахал на тракторе. Но то, что было до этого, казалось простой забавой, чем-то несерьезным. Теперь он не мальчишка у руля машины, а тракторист, который отвечает за каждый ее винтик и за каждую вспаханную борозду. Впервые он ощутил неразрывную связь между своей работой и жизнью других людей. Он был горд, что своим трудом он выращивает для людей хлеб. И сам себе в эту минуту он казался не водителем, восседающим в кабинке гусеничного трактора, а пахарем земли. И это было его, завоеванное им, Алешкино счастье.
В полдень Форсистов сменил Алешку. Алешка направился домой, чтобы отдохнуть, но, не пройдя и ста шагов, остановился и прислушался к гулу мотора. Своим чутким ухом он уловил какой-то неестественный звук, словно двигатель работал с перегрузкой, и вернулся в поле. Харитон притормозил.
— Ты чего?
— Что-то неладное с машиной.
— Тянет хорошо.
— Больно сильно подтянул гайку натяжного винта.
Алешка осмотрел гусеницу. Так и есть — перестарался кудрявый. Он ослабил гайку, вместе с Форсистовым сделал два загона, но, выйдя из машины, не пошел домой, а прилег у куста, расстелив на земле свой ватник. Только сейчас Алешка подумал о том, что Форсистов хотя и старший тракторист, а машину знает не очень-то хорошо. Долго ли вывести из строя двигатель. И, думая об этом, он твердо решил не отходить от своего напарника, пока тот полностью не освоится с новой машиной. Алешка лежал на земле, смотрел в голубое небо, где плыли, как всегда погожей весной, редкие белые облака, и думал. Ну что ж, если надо, он будет жить и в поле. Ведь случись что с машиной, он, Алешка, окажется не у дел, сразу станет ненужным человеком. И он не обижался на несправедливость судьбы. Конечно, он лучше Харитона Дорофеевича знает трактор, но старшим трактористом пусть будет Харитон Дорофеевич. Главное, — чтобы исправно шла работа.
Алешка поднялся и двинулся вдоль борозды. Форсистов пахал неплохо, но местами задевал подзол. Так нельзя! Там, где вывернут подзол, хлеб не будет расти. Об этом дядя Пуд не раз говорил. Алешка побежал рядом и крикнул в окошечко Харитону:
— Подзол! На выемках надо помельче.
— Забороним, не увидят.
Алешка отстал и направился снова к кустам. Конечно, после бороньбы подзол, может, и не заметят. Но все равно хлеба там не жди. Нельзя так пахать. А еще могут сказать, что это он сделал, мальчишка, который ничего не понимает в земле. Значит, надо и за машиной и за пахотой в оба смотреть. Ну ничего! Не нарочно же Харитон Дорофеевич вывернул подошву.
Но лежать под кустом Алешке вскоре надоело, и он забрался в кабину. В конце концов не все ли равно, где ничего не делать — на поляне у леска или в машине? В машине даже лучше. Мягкое сидение, можно откинуться на спинку, покачивает — хоть спи! А чуть что закапризничает мотор, он тут как тут. Только до сна ли Алешке, когда перед ним рычаги управления, педали, щиток и бежит, бежит под радиатор земля.