Шиза

– Может, ты знаешь его домашний адрес? – перебил Либерман. – Чтобы не отвлекать его во время работы, мы бы могли… Во внерабочее время.

– В отдел кадров обратитесь на пятом этаже центра, – махнул рукой Бережков, – там вам подскажут.

– А вчерашний день ты хорошо помнишь? – включился в разговор каратист. Оказывается, он обладал высоким, почти женским голосом. – Что вчера с тобой случилось? Как ты оказался здесь?

– Разве такое забудешь! – с укоризной взглянув на него, Бережков водрузил очки на переносицу, положил подбородок на кулаки, локти упер в стол и начал медленно вспоминать. – Я пришел на работу в ночную смену, поставил капельницу… больной с аортальным пороком, разложил таблетки по ячейкам, напомнил, кому завтра с утра на рентген…

– Как же в ночную, когда полиция накрыла вашу «клинику» днем, – усмехнулся Ираклий, перевернув напечатанный на принтере лист. – Здесь четко зафиксировано…

– Мне-то лучше знать! – спокойно отреагировал Бережков, продолжая рассказ. – И только я решил сходить попить чайку, как ворвались какие- то бойцы в камуфляжных костюмах, наследили, устроили погром в отделении, бедняжке Федорчук из шестой палаты даже голову разбили прикладом, забрызгали мне очки кровью. Я уж не говорю про то, что был нарушен санэпидрежим!

О, это незабываемое чувство, когда больного после нескольких наводящих вопросов начинает «нести» туда, не знаю куда, и он отправляется искать то, не знаю что… У кого-то из коллег сосет под ложечкой в такие минуты, у кого-то появляется металлический привкус во рту, у меня же, как у автомобилиста со стажем, возникает ощущение, что машина наконец «села» колесами в продавленную колею, из которой выедет не скоро.

Бережков кипятился, отчаянно жестикулировал, а мы, кивая и поддакивая, пытались как-то уложить те или иные его фразы, жесты, гримасы в прокрустово ложе синдромов и симптомов.

– Вы говорите, что развезли по клиникам? – почти кричал Бережков. – Кто развез? Я видел – ни одной «Скорой» у центра не дежурило, никаких сирен не звучало! Только машина с решетками, где повезли, кстати, меня! Кто у больной из второй палаты капельницу с поляризующей смесью убрал вчера? Я точно помню, там полфлакона оставалось! А из пятой палаты надо было готовить к операции аортокоронарного шунтирования. Анализы взяли? У нее, по-моему, со свертываемостью проблемы. Возможно, камуфляжные ребята и владеют техникой…

– Хорошо, Костя, ворвались люди в камуфляжных костюмах, – прервал Либерман поток ненужных подробностей. – Дальше что было?

– Что-что! Начали гавкать, рявкать… Руки назад, мордой в пол, браслеты… Ничего хорошего, я вам скажу, – насупился он, опустив глаза. – Заломили мне руки назад, надели наручники… Звери, не люди! Что с них взять, у них приказ. Один как заедет прикладом в висок больной – у той мозги наружу.

Здесь было все ясно, вектор обсуждения стоило поменять, и я спросил:

– Давно ты работаешь в сердечно-сосудистом центре?

– Почти год. До этого работал в пансионате для престарелых, где, кстати, директором был Макар Афанасьевич, – затараторил он, легко сменив одну тему на другую, словно перепрыгнув через лужу. – Коллектив там дружный, веселый, все праздники вместе, выезды на природу. Как это сейчас называется – корпоративы. А когда Макару Афанасьевичу предложили возглавить только что открывшийся сердечно-сосудистый центр и он ушел, стало так грустно… Он меня потом, собственно, и переманил к себе. Место подготовил. Я долго думал, переходить или нет… Не люблю таких перемен, знаете ли, консерватор по натуре. Люблю, чтоб все текло своим чередом и ничего не менялось…

– Я правильно тебя понял, – решил уточнить я, прервав Бережкова. – Макар Афанасьевич каким-то неведомым образом переквалифицировался в кардиохирурга? До этого был директором пансионата, а стал руководить сердечно-сосудистым центром и оперировать?

Он помолчал какое-то время, потом улыбнулся, мотнув головой, словно раздражаясь, дескать, я же говорил, сколько можно повторять?!

– Вот, слушаю я вас… Вы хоть представляете, о каком человеке идет речь?! Всегда поражался его способностям, – начал он негромко, как бы исподволь, – его неиссякаемой энергии, трудолюбию. Сколько в нем всего – не пересчитать. Для него, например, остаться на дежурство, а потом с утра снова работать – ничего не стоило. Мне бы потребовался целый день, чтобы отоспаться, а он – как огурчик. Оперирует, не щадя себя. А ведь со здоровьем у него проблемы.

– Кто направлял больных вам в стационар? – сухо поинтересовался мой шеф.

– В нашей клинике были только те больные, которых лично направлял Макар Афанасьевич. Он их сам и доставлял, без всякой «Скорой». Эту помощь пока вызовешь, пока дождешься – сто лет пройдет… А Макар Афанасьевич ждать не мог, он душой и сердцем болел за каждого больного.

– Как же он их доставлял? – постарался я удивиться как можно натуральней. – На своей машине, что ли? И как в таком случае узнавал про новых… нуждающихся в лечении?

– Как узнавал? Сердцем чувствовал, что там или здесь кому-то плохо. А доставлял по-разному, – Бережков прищурился, как бы припоминая. – В зависимости от запущенности случая. Кого-то, случалось, и на руках приносил. Если человек умирал, надо было срочно что-то предпринимать…

Слушал я Бережкова, а в глубине шевелилось что-то сродни жалости к самому себе. Такая у тебя, доктор, профессия: пациенты валят на тебя всякую ахинею килограммами, центнерами… А ты слушай и отсортировывай – что похоже на правду, а что – первосортный бред. Но это так, сноска.

– Ты не мог бы описать его, Макара Афанасьевича, какой он? – допытывался Либерман. – Рост, волосы, полный или худощавый… Какое лицо у твоего шефа? Круглое, продолговатое? Нос большой, вздернутый, с горбинкой? Глаза карие, голубые, серые… какие? Может, есть борода и усы?

– Ростом выше среднего, седую шевелюру обычно сзади резинкой перехватывал, – начал бойко Бережков, но к концу фразы почему-то сник. – Да что описывать, портрет профессора Точилина в вестибюле центра висит, в отделе кадров можете фотографию попросить… Это настолько известный человек, что спрашивать о его внешности как-то… Вы в интернете наберите – «профессор Точилин» – и всего делов!

Он уставился в окно, сделав вид, что для него сейчас нет ничего интереснее того, что происходит там.

– Ты примерял когда-нибудь его вещи, – спросил я как можно будничней, незаметней, – его одежду, обувь?

– Вы что! – вмиг утратив интерес к заоконной жизни, он уставился мне в глаза. – Да как вы смеете! Считаете, я этот… фетишист? Зачем мне надевать его вещи? С чего вы взяли? У меня есть свои вещи для этого! И халат, и костюм. Отдельный шкафчик. У Макара Афанасьевича свой, у меня – свой. На замок закрывается. Все чики-пуки!

– Сколько ему лет? – спросил каратист, которого шеф представил как Ираклия Борисовича. – Судя по твоему рассказу, он должен быть близок к пенсионному возрасту.

Услышав про пенсию, Бережков напрягся, заиграл желваками.

– Ну да, ну да… Пенсионерами мы никогда не будем, не дождетесь! Останемся навсегда молодыми, перспективными, подающими надежды.

Мне показалось, что описания внешности шефа нам сегодня не дождаться, поэтому решил снова сменить тему.

– Скажи, Костя, а как ты добирался до работы?

– Макар Афанасьевич всегда заезжал за мной на своем «мерседесе», – незатейливо пояснил он. – Подъедет к дому, посигналит, а я уже одет, уже готов, жду его. И так – каждое утро.

– А если у него, как ты говоришь, дежурство…

– Никакие дежурства не могли ему помешать заехать за мной! – В его голосе появились капризные нотки, словно я поинтересовался у ребенка, было ли такое, чтобы мама из детского сада вовремя не забирала его. – Тоже мне скажете! Дежурство… Никогда такого не было, он заезжал за мной всегда!

– Он сам управлял машиной? – снова подключился Ираклий. – Или, может, у него был водитель? Главврачу ведь полагается…

– Был одно время, – заулыбался Бережков, кивая. – Димоном звали. Только Макар Афанасьевич его уволил после того случая на загородной трассе. Ну, помните, еще в газетах писали.