Шаг за край

Сегодня опять жарко, в комнате душно, но меня переполняет сумасшедшая жажда деятельности: похоже, у меня проявился безумный инстинкт устройства гнездышка, такой же, как когда я была… Цыкаю на себя, продолжаю работать, стараясь не думать. Комната маленькая, и я крашу ее всю целиком, не утруждаясь предварительной зачисткой, просто крашу себе и крашу поверх грязи и пыли, пока персиковые ДСП не обретают телесный цвет, взбухая тысячами сосочков, потом прохожусь по всей комнате снова и снова, не останавливаясь до тех пор, пока сосочки окончательно не исчезают. Жарко до того, что краска, похоже, высыхает быстро, позволяя малярничать безостановочно. Прихватываю заодно и оконную раму: той же самой краской, другой у меня нет, но это неважно, я добиваюсь того, чтобы стереть все, что было прежде.

Слышу звонок в дверь — старомодный мелодичный перезвон. Моя доставка из «Икеи»! Несусь вниз по ступенькам и настежь распахиваю входную дверь. Курьер вносит покупки в дом и складывает все в прихожей, добра так много, что, боюсь, это вызовет раздражение у моих новых соседей, если я все коробки оставлю тут. («Придется поторопиться».) Взбегаю опять наверх и продолжаю красить так, будто от этого зависит моя жизнь, а может, так оно и есть. Когда все сделалось белым, берусь за вызывающий тошноту старый матрас и тащу его через дверь, тяну через лестничную площадку и сталкиваю вниз по крутой длинной лестнице. Когда тот набирает скорость, открывается входная дверь, и вонючий изгвазданный матрас практически налетает на входящего человека–гору.

— Черт, простите, — бормочу.

— Что за дребедень вы тут устраиваете? — вспыхивает он, но смягчается, когда видит на верху лестницы меня в моих шортиках и всю в краске.

— Привет, я Эми… я Кэт, — говорю. — Я только въехала… Обустраиваю свою комнату.

— Я так и понял, — говорит мужчина, и я догадываюсь, что это, должно быть, Джером, кузен Шанель. — Вот что, давай–ка я тебе помогу с этим. — И он берет матрас, словно пачку хлопьев, и вышвыривает его вон, прямо к мусорным бакам.

— У тебя есть еще что–то, что ты собиралась с лестницы спустить? — спрашивает он, и я, мысленно возблагодарив бога, говорю, мол, да, пожалуйста, рама от кровати и шкаф. Джером идет под навес на заднем дворе и возвращается с кувалдой. Тут меня бьет тревога. Не потому, что на мне, считай, никакой одежды и я один на один во всем доме с незнакомым гигантом (он, кстати, в мою сторону кувалдой машет), а скорее потому, что не сообразила по–настоящему, как отнесется Шанель к выносу старой мебели, ведь мы, в общем–то, не договаривались, что я так далеко зайду в обустройстве комнаты. Решаю: если ей не по нраву придется моя замена кровати и шкафа, то я всегда могу предложить ей заплатить, надеюсь, это–то ее устроит. Так что встречаю Джерома наверху, он вздымает молот и крушит коричнево–бежевый шкаф, разбирает раму и спроваживает все это в палисадник, прямо за живую изгородь. Это занимает у него десять минут.

— Хочешь, помогу малость с обновками? — говорит он, и я начинаю чувствовать, словно мне крупно повезло и лучше такую возможность не упускать.

— Уверена, сама справлюсь, — бормочу, однако я уже устала и, хоть и не хотела, а получилось, что выговорила невнятно, вяло, — и Джером намек понял.

Он оказывается сущим чародеем с мебелью в плоских коробках, и уже через полчаса моя кровать свинчена, а поверх нее уложен извлеченный из пластикового чехла матрас, причем все проделано с такой легкостью, будто это кровать воздушная. Я к тому времени уже заканчиваю сочленять три детали своего гардеробчика с тканевой обтяжкой. Джером отметает мои благодарности и исчезает у себя в комнате, а я распаковываю простыни и одеяло с покрывалом — паковочные пакеты и коробки разбросаны по всей комнате. Стелю постель, старательно оберегая ее от все еще непросохших стен. Я даже не забыла купить вешалки для пальто, так что освобождаю дорожную сумку и развешиваю кое–что из одежды в своем легком, из ткани, гардеробе. Джером оставил мне свою отвертку, и пусть у меня это заняло втрое больше времени, чем у него, но я все–таки встаю на стул и управляюсь с тем, чтобы открутить карниз, снять выгоревшие и заплесневелые некогда абрикосовые занавески и повесить вместо них длинные, до пола, чисто белые шторы из хлопка. Краска так еще и не просохла, но это неважно: шторы едва касаются стен. Решительно настраиваюсь довершить обустройство, а потому иду, отыскиваю пылесос и не жалея сил чищу грязный ковер. Заменяю абажур на лампочке на простой белый плафон. Стаскиваю вниз весь паковочный мусор и сваливаю его в палисаднике рядом со всем остальным. Устала уже как собака, но все же возвращаюсь к себе в комнату и расстилаю кремовый жесткого ворса коврик, он приходится как раз впору, занимает почти весь пол рядом с кроватью и прячет под собой пятна на старом ковре, так что могу сделать вид, что их как бы и нет. Полное преображение. За прошедшие 36 часов у меня появляется новый дом, новая подруга, новое имя, а теперь еще и сверкающая новая спальня. «Зато ни ребенка, ни мужа», — доносится откуда–то голос. Пропускаю его мимо ушей и направляюсь в душ.

8

Отец близнецов вдруг проснулся и одним движением соскочил с кровати. Лежавшее рядом тело оставалось недвижимым и слегка похрапывало. Он сразу пошел в душевую, чтобы смыть запах этой женщины. Его раздражало, что она все еще тут: обычно он четко следил, чтобы девицы уходили сразу после, — но вчера вечером он устал и сразу после исполнения всего положенного провалился в тяжелый сон. Может, ему нездоровилось.

Было всего шесть часов, слишком рано для завтрака, а второй день конференции начнется не раньше девяти, но Эндрю не хотелось быть в номере, когда девица проснется, слишком уж это интимно, и ему будет неловко. Не похоже, что она пошевелится в ближайшее время, прошлой ночью утомилась донельзя, и тут он со стыдом понял, что не может, как ни старается, вспомнить ее имени. В конце концов решил сам дать деру, пойти пройтись — в надежде, что к его возвращению она уйдет и тем ситуация будет спасена. Он быстро оделся, стараясь при этом не смотреть на кровать. Попытался как можно тише открыть дверь, и, хотя девица всхрапнула и перевернулась на другой бок, все же ему удалось выйти из номера, не разбудив ее. Почти беззвучно пошел по длинному неопрятному коридору из глухих дверей, перед парой которых еще со вчерашнего вечера стояли подносы с уже портящейся едой. Свободно Эндрю вздохнул, лишь когда дошел до лифта и зеркальные двери закрылись за ним, образовав золотистое отражение его самого. Эндрю знал, что он красив, но заметил, что облик его в последнее время поблек: может, из–за появившегося животика, или из–за того, что волосы редеть стали, или, проще, из–за того, что все его душевные передряги запечатлелись на его лице.

Проходя мимо стойки регистрации, он смотрел прямо перед собой, не обращая внимания на сидевшего за столиком ночного швейцара: у него и мысли не было предстать невежливым, просто не хотелось, чтобы гостиничный страж уловил стыд в его взгляде.

На улице Эндрю понятия не имел, куда податься, район этот не годился для прогулок, а потому наугад повернул налево и пошел вдоль уже оживленной городской магистрали. Пройдя шагов шестьсот с гаком, он уже перестал надеяться дойти до поворота, но в конце концов обнаружил слева улочку поменьше, которая еще через несколько сотен шагов сузилась и вышла к опрятному жилому массиву, немного похожему на тот, в котором они с семьей жили в Честере. В некоторых домах уже зажигался свет, и Эндрю представлял себе, что происходит за всеми этими чистенькими входными дверями. В полумраке раннего утра все эти шикарные семейные авто на стоянках возле домов, ряды бархатцев по бокам подъездных дорожек пестротой и яркостью красок словно бы обозначали незатейливые границы. Неужели у всех жизнь оказалась такой же ерундой, как и у него?

Все наперекосяк пошло еще раньше, когда Фрэнсис объявила, что беременна: слишком быстро это случилось после свадьбы, он не был к этому готов. Поведение его было банально: увлекся новой секретаршей. От полнеющей дома жены его магнитом потянуло в контору — обмениваться взглядами, обмирать от ее распущенности, когда она наклонялась над его столом, делая пометки на его письмах, от осознания, что трогать нельзя, хотя им обоим этого хотелось: это было запретным. Через некоторое время начались совместные обеды, затем они просиживали в конторе допоздна, вели беседы по душам, между тем напряжение между ними росло. Эндрю держался сколько было сил, но в тот день, когда за обедом она разрыдалась оттого, что серьезно заболел отец, не выдержал: предложил отвезти ее домой, сказав, что при таком расстройстве ей незачем возвращаться на работу, — он клялся, что в ту минуту его мотивы были благородными. Она пригласила его зайти и в ожидании, пока закипит чайник, опять расплакалась, он, само собой, ее утешал и, когда они наконец–то поцеловались, испытал нечто невероятное — вроде всплеска адреналина; эта реакция тела посадила его на крючок… и вынудила гадать, есть ли будущее у этих отношений с секретаршей.