Страница 7 из 20
— У тебя три собаки? — спросил генерал, обнаруживая этим вопросом, явно неуместным в первую минуту встречи, свое волнение. — В вашем городе чертовски трудно достать такси… Я ведь к тебе всем семейством… Порыбачим с тобой… Ты познакомься с ними, вот они идут… Этот — старший, а эта — младшая, познакомьтесь.
Дети Пухова — Максим и Лариса — пожали хозяину руку. У самого Андрея Поликарповича, который женился поздно, была только трехлетняя дочь, и теперь он с доброй завистью смотрел на детей генерала, казавшихся ему, в обаянии своей молодости, такими безыскусственно красивыми, чистыми и полными какой-то грациозно-упругой силы.
— А вы роскошно живете, — сказал Максим, молодой человек с длинным красивым лицом и крупными прядями темных волос, падавшими ему на лоб и уши. — Батьке, когда он выходил в отставку, дали гектар земли, а он, черт, даже сарая до сих пор на ней не поставил.
— Не понимаю, — развел генерал руками. — Государство, сам, Андрюша, знаешь, не обижает нас, старых боевых коней, пенсию я получаю порядочную, а денег все время нет. Иногда даже боржом мне не на что купить. Жить, что ли, не умеем…
— Это давно известно, — усмехнулась Лариса.
Максим, стоявший у открытого окна, вдруг лег животом на подоконник, перегнулся и сломил большую ветку цветущей липы.
У Андрея Поликарповича перехватило дыхание. Эти деревья он сам посадил вокруг дачи, пятый год заботливо ухаживал за ними — подрезал, опрыскивал — и теперь, при виде сломанной ветки, ему захотелось крикнуть: «Что же вы делаете!» — но он сдержался.
— Восторг как пахнет, — сказал Максим, пряча лицо в буйный липовый цвет, обрызганный росой. — Лорка, понюхай.
Лариса с усмешкой отодвинула ветку.
— Ты, я знаю, способен ржать весной на сирень, а осенью хныкать над опавшими листьями. И в письма не брезгуешь класть засушенные цветочки.
— Ты дура, — без обиды сказал Максим.
— А где же Людмила Ивановна? — всполошился вдруг генерал. — Люда, где же ты?
— Нет-нет, я не покажусь, пока не приведу себя в порядок, — послышался из кухни голос, принадлежавший, очевидно, женщине молодой, здоровой и крупной.
Андрей Поликарпович понимающе усмехнулся.
— Ну, нам здесь делать нечего, старина. Пойдем-ка в сад, — сказал он, обнимая генерала за плечи.
Когда в прихожей они проходили мимо зеркала, Андрей Поликарпович невольно задержался и сравнил свою тяжеловатую, но еще стройную и осанистую фигуру с вислоплечей фигурой генерала.
«А все-таки и он смотрел на меня так, словно не узнал», — кольнула его ядовитая мысль.
Друзья вышли в сад и сели там у врытого в землю стола. Разговор v них явно не клеился. Андрею Поликарповичу мешало быть непринужденным то, что мысль, причинившая ему минутную боль у зеркала, вдруг стала обрастать множеством подкрепляющих доводов, и теперь он уже чувствовал какую-то разъедающую тревогу, требующую немедленного выяснения истины.
Выручила Люстра — английский сеттер. В то время, как гончие Угадай и Заливай, не отличавшиеся деликатностью и утонченностью натур, совершенно игнорировали гостя, она, с присущей ее породе нежностью, тронула руку Пухова холодным носом и, ожидая ответной ласки, положила голову к нему на колено.
Заговорили о собаках.
— А ты помнишь, как баловались охотой, когда стояли под Оршей? — спросил генерал. — Помнишь мою Сильву? Говорят, у каждого охотника бывает единственная собака, которая всеми статьями ему по душе. У меня вот Сильва была такой.
— Ну и врешь! — возмутился Андрей Поликарпович, непримиримо щепетильный во всем, что касалось собак и охоты. — Твоя Сильва была вислогуза и к тому же ленива, глупа и прожорлива.
— Верно. Дрянь собака, — серьезно сказал генерал. — Все на расстоянии-то кажется лучше, Андрюша… Помнишь, как отсиживались по болотам в окружении? Темень, мокрота, стужа. Уткнемся мы с тобой лбами над котелком и хлебаем сухарное месиво на ржавой водичке. А вот теперь вроде уж и жалко тех дней.
— Нашел, о чем жалеть! Помнишь моего ординарца Аверьяна Галаева? Ну, матерый такой русачище с усами? Тот, бывало, говорил: приду с войны и все, что похоже в избе на ружье, поломаю. Пусть — ухват, и тот поломаю.
— Я не о том. Кто станет жалеть о войне! — сказал генерал. — Не понял ты меня…
— Эй, друзья-ветераны, завтракать! Где вы там? — послышался за деревьями голос с какой-то звонкой молодой задоринкой.
Из плотной зелени сада вынырнула маленькая стройная женщина в спортивных тапочках, на босу ногу и протянула генералу руку.
— Здрасте! Нина.
— Жена, — подсказал Андрей Поликарпович.
— Извините, а по отчеству? — спросил Пухов.
— Да не надо, — засмеялась она. — Меня по отчеству только мужнины подхалимы зовут.
Генерал тоже рассмеялся и, вдруг как-то по-молодому щелкнув каблуками, предложил Нине согнутую в локте руку.
За столом уже все были в сборе. Зрительный образ Людмилы Ивановны вполне совпадал с предположением Андрея Поликарповича. Молодая, красивая сочной и грузной красотой тридцатипятилетней женщины, она монументально возвышалась над станом, помогая Нюте перетирать чашки.
Андрею Поликарповичу невольно подумалось, что Людмила Ивановна имеет какое-то неодолимое пристрастие ко всяким вещам — так ловко, споро, почти упоенно ощупывали ее пухлые пальцы эти пузатенькие чашки. И на ней самой было много вещей, кажется, очень дорогих, но все до последнего камешка вопило о такой непроходимой безвкусице, что было больно, жалко и удивительно смотреть, как обезобразила себя эта красивая женщина.
— Муж так много рассказывал мне о вас, что однажды вы даже приснились мне, — улыбнулась она Андрею Поликарповичу.
— Это к деньгам, — насмешливо сказала Лариса.
Людмила Ивановна была второй женой генерала, и дети, как заметил потом Андрей Поликарпович, не уважали ее, называли между собой Людкой, а Лариса открыто дерзила ей.
— А ты, я вижу, без предрассудков, — пошутил генерал, постучав ногтем по графину с водкой.
Андрей Поликарпович покачал головой.
— Это Нина по случаю твоего приезда расстаралась. А мне нельзя, — он многозначительно показал на сердце. — Да к тому же сегодня я должен в горком на разнос ехать.
— Браво, Смаковников! — ядовито сказала Нина. — Пусть он постится, а мы с вами выпьем, товарищ гвардии генерал.
Андрей Поликарпович смутился и подвинул жене свою рюмку, чтобы она налила ему виноградного вина.
— Ну, а мы, отец, конечно, этой выпьем, — сказал Максим, из предосторожности завладевая графином.
Завтрак еще не кончился, когда за окном пропела сирена автомобиля.
— «Победа», — безошибочно определил Максим.
— Ну, оставляю вас на попечение Нины, — поднялся Андрей Поликарпович. — Располагайтесь как дома… К счастью, теперь дольше шести не заседают, разнос мне учинят короткий.
Гости не стеснялись и действительно расположились как дома. Людмила Ивановна заняла все шкафы своими платьями, Максим несколько раз в день подходил к буфету за водкой, а генерал спросил вечером Андрея Поликарповича:
— Ты, Андрюшевич, где спишь? В кабинете? Я с тобой лягу, поболтаем.
С тех пор, каждую ночь, сидя в трусах на диване, поглаживая жирную грудь, он много говорил о прошлой войне, о полузабытых людях, о речках, высотах, населенных пунктах. Его речь, состоявшая из вялых восклицаний: «А под Ельней! А под Смоленском! А под Брестом!» — была невыносимо однообразной — менялись только географические названия, — и с тоской вслушиваясь в нее, Андрей Поликарпович думал:
«Почему ты не спросишь меня о заводе, о моей работе, о моей семье?.. Тебе чуждо и неинтересно то, чем живу я, — зачем же ты здесь?..»
Стояли теплые ночи, такие тихие, что было слышно, как дышат на станции паровозы. В синем воздухе за окном иногда мелькали какие-то быстрые тени — не то летучие мыши, не то ночные птицы, — и жизнь сада от этого казалась таинственной и немного жуткой. Засиживаясь почти до рассвета над своей диссертацией, Андрей Поликарпович любил постоять у окна. Этот редкий час свободного одиночества был нужен ему, чтобы, избавясь от инерции повседневности, заглянуть в себя, как нужно, наконец, осмотреться путнику, который долго шел и которому долго еще идти.