Страница 45 из 74
Билл включил свою чудо-лампочку. И в этот момент Пастух увидел…
— Ложись! — крикнул он. — Ложись!
Старик бросил платок, соединил руки и разлетелся на куски.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Вашингтон
15 июля 1986 года, 11.11
И это люди? Разве их можно так называть? Ну и рожи!
Так, хватит, если ты здесь с ними, значит, сама такая же. Так что засунь подальше свои оскорбленные чувства и научись смотреть без отвращения на всех этих красавчиков, истекающих слюной и бессмысленно тычущих пальцами в потолок.
Впрочем, когда она преподавала химию, лица некоторых ее учеников имели определенное сходство с теми, кого ей приходится лицезреть теперь.
На последнем осмотре врач не сказал ничего утешительного. Мол, о выписке речь вести еще рано, лечиться надо, нервы приводить в порядок…
Докатилась ты, Соня, — душевнобольная среди душевнобольных. М-да, успокаивает только то, что дурдом в принципе тоже опыт. Причем бесценный.
Вот, например, сейчас так называемые занятия живописью. Двадцать пять мужчин и женщин — или, скорее, существа, именуемые так в историях болезни, — сидят, раскачиваясь в такт неведомой внутренней мелодии, перед листами бумаги и вяло чирикают или водят кистями с акварелью. В глазах — полная бессмыслица, все в одинаковых больничных пижамах, впереди еще целая череда точно таких же дней.
Надо ж такому случиться! Мало было ей бед в предыдущей жизни, так еще психушка на голову свалилась!
А вот и мистер Томсон, наш дорогой доктор. Здравствуй, здравствуй, дорогуша…
Вслух приветствовать доктора Соня не стала. Со времени последнего осмотра они стойко играли в молчанку. Это была своеобразная форма протеста: мол, не хотите идти мне навстречу, будем показывать характер. А он у нас есть, еще какой!
Мистер Томсон явно направлялся к ней, так что Соне пришлось быстро изобразить тотальное равнодушие ко всему на свете.
— Ну что, мисс? Как дела?
Соне очень хотелось ответить какой-нибудь русской грубостью, но, не найдя английского эквивалента, она предпочла промолчать, тем более что это вполне вписывалось в выбранную линию поведения.
— В последнее время вы какая-то неразговорчивая… Ничего не хотите мне рассказать?
Соня не удостоила доктора даже взглядом.
— Вы ошибаетесь, если думаете, что такая тактика вам поможет. Если вы уже здесь, то нужно лечиться. Вы же умная женщина и понимаете, наверное…
Тут Соня не выдержала:
— Хватит разговаривать со мной как с умственно отсталой!
— Вот вы и заговорили!
— Идите к черту! — Соня демонстративно отвернулась.
— Зачем же так грубо?! Как ваши занятия живописью? Он взглянул на лежащий перед ней лист бумаги, явно ожидая увидеть там девственную чистоту. У доктора был повод так думать, потому что она саботировала все способы проведения досуга, предлагаемые, а скорее, навязываемые в больнице. Но в данном конкретном случае мистер Томсон ошибался — его глазам предстала неровная окружность, испещренная внутри кривыми черными линиями.
— Когда вы это нарисовали?
— Я не рисовала!
— А кто же тогда это сделал?
— Сделала, конечно, я, просто к рисунку это не имеет ни малейшего отношения.
— М-м… Тогда к чему? — Доктор заметно оживился и даже нервно подпрыгнул на стуле.
Затронут был больной вопрос, что в принципе в дурдоме скорее норма, чем исключение. Но тут надо пояснить, что Томсон, при всей своей видимой практичности и редкой для человека его профессии психической устойчивости, был не лишен некоторых, деликатно выражаясь, особенностей. У него была теория… Нет, лучше сказать — Теория, именно так, с большой буквы, ибо доктор считал, что нашел средство, действенное практически при всех не только психических, но и физических недугах. Теория была, в общем, безобидной и даже довольно забавной, если не принимать в расчет тот факт, что у самого доктора на этой почве медленно, но верно развивалась самая настоящая мания величия.
Итак, он, отчасти справедливо, полагал, что лучшим лечением психических расстройств является творчество, не учитывая при этом, что оно само по себе может стать причиной неврозов и психозов. Однако, как таковой, этот подход был не слишком оригинален: практически в любой психиатрической клинике больные, не упакованные в смирительную рубашку, лепят, рисуют или самовыражаются каким-либо иным способом. Это нормально. Оригинальность «теории Томсона» — так сам доктор в самых смелых своих мечтах величал свое изобретение, воображая эту формулировку на страницах учебников психиатрии, — была бесспорной: он пробуждал творческие задатки того или иного пациента, убеждая его в том, что он Леонардо, Моцарт или даже, допустим, Шварценеггер, в зависимости от сферы деятельности, к которой пациент выражал наибольшую склонность. При этом доктору было не лень, например, читать нескончаемые листки, испещренные каракулями новоиспеченных гениев. Хуже всего ему приходилось, когда писатель тяготел к крупным формам и к тому же оказывался плодовит; выдерживать каждые две недели по тому романа-эпопеи было непросто. В душе доктор Томсон предпочитал поэзию.
Но истинной его любовью были пластические искусства — литература всегда оставалась на самый крайний случай, когда подопытный оказывался не способен даже к абстрактной живописи — встречались и такие экземпляры. Тем не менее чаще всего доктор начинал терапию с попытки извлечь из недр подсознания своего больного Рафаэля или Делакруа, ну на худой конец Дали. Один раз у него даже получился Энди Уорхолл.
На Соню у доктора Томсона были особые планы.
— Так как же это у вас получилось?
— Знаете, я просто сидела и думала о том, как я все вокруг ненавижу…
— Даже так? И что дальше?
— Сидела и думала, а руки непроизвольно потянулись к карандашу… я сама не заметила, как на бумаге оказалось вот это. Речь идет не о рисунке, а о сублимации ненависти.
Доктор любил не столько результат — появление на свет какого-нибудь Шагала, — сколько процесс «выковыривания» оного из потемок души пациента. Поэтому Сонин ответ его нисколько не обескуражил, а скорее подстегнул — чем сложнее, тем интереснее.
— Что именно и почему вы ненавидите?
— Будто не понимаете…
— Действительно не понимаю.
— Хорошо, я объясню. Ненавижу ситуацию, в результате которой мне приходится тратить драгоценное время своей жизни на пребывание среди сумасшедших, психов, уродов, дебилов, кретинов, шизофреников!.. — Сонин голос сорвался на фальцет, она на глазах теряла контроль над собой.
Доктор уже не раз наблюдал такие концерты в Сонином исполнении, он к ним уже привык, хотя начиналось все не так уж плохо.
Первые несколько дней своего пребывания в клинике она просто отходила от случившегося, была тихой, послушной и, похоже, действительно верила в целесообразность предпринимаемых доктором мер, тем более что применять свои методы он начал не сразу.
Будучи химиком, Соня вполне могла распознать лекарства, которые ей назначали, и в первое время на самом деле не заметила ничего подозрительного. Жесткие транквилизаторы появились в ее меню гораздо позже, а сначала все было мирно и спокойно. Прозрение наступило внезапно. Сейчас она сидела и прокручивала в голове этот «момент истины», вяло реагируя на реплики Томсона.
— Мисс Софи, это некорректно. Что вы говорите! Вы же так не думаете! — Это он про предшествующую гневную тираду.
— А вам-то откуда знать, что я думаю? Что вы вообще обо мне знаете?
— Не так уж много, но и немало.
— Расскажите мне сказку про меня! Развлеките!
— В принципе я не для этого здесь нахожусь, но если вы настаиваете…
— Настаиваю!
— Хорошо. Вы появились здесь около двух месяцев назад. Согласно истории болезни, толчком к вашему, скажем так, заболеванию послужил взрыв в гараже рядом с домом. Вас обнаружили соседи, сидящей в углу кухни прямо на полу, практически в бессознательном состоянии. Окно было открыто настежь, в комнатах — следы дичайшего погрома, а рядом со взорванной машиной — обуглившийся труп преподавателя английской литературы из колледжа, в котором вы работали. И за последние два месяца вы не можете дать вразумительного объяснения происшедшему. Ни полиции, ни нам. Вот такие дела. Да, дела…