Страница 39 из 46
Палата номер двести двадцать четыре. Нас только двое. Я и мой безымянный сорокалетний сосед с половиной лица. У него вмятая голова, как наполовину сдувшийся мяч. Нет левого глаза, части носа, губ. Все в страшных шрамах. Удивительно, что его мозг не тронут.
Он внимательно смотрел на меня, лежащего с книгой в руках четырнадцатилетнего подростка. Поинтересовался:
— Ты откуда?
Я научился различать невнятную речь, потому что сам из-за повреждений на лице первое время плохо говорил.
— Из Казани.
— А я из Москвы. Так значит, ты татарин?
Кажется, этот человек любитель пообщаться. Не даст спокойно почитать. Я отложил «Капитанскую дочку» Александра Сергеевича.
— Нет. С чего вы взяли?
— Ну ты же из Татарстана, значит татарин.
Мне не понравился тон его голоса, которым он проговаривал слово «татарин». Словно в нем есть что-то плохое.
— Я полностью русский. У меня нет ни одного родственника татарской национальности.
— Нет, если ты живешь в Татарии, значит ты татарин, не спорь со старшими!
Я тяжко вздохнул.
— Да чем вам татары не угодили? Ну, предположим, я он и есть. И что?
— Как что? Ненавижу татар! Из-за них Россия отстает в развитии на двести лет, из-за их чертова ордынского ига.
Какой же он дурак.
— Мне вам нечего больше сказать.
— Вот и молчи, татарское отродье. Пристрелить всех вас к чертовой матери! И ваши мечети сжечь!
Все-таки мозг у мужика пострадал конкретно. Или он всегда был таким?
— Вы еще скажите, что ненавидите немцев из-за Гитлера.
И без того безобразное лицо соседа исказилось в гневе.
— Фашист!
Я соскочил с койки и выбежал из палаты. Надо попросить заведующего, чтобы меня переселили подальше от психа. Вдруг, пока буду спать, ночью придушит.
Весь день десятого января Максим Волков позволял себе валяться в постели и медленно размышлять о людском существовании.
Я потихоньку скатывался в депрессию.
Когда с работы вернулась Екатерина Манчкина мне, сходящему с ума от одиночества, немного стало легче.
За ужином бывшая лучшая подруга смотрит на мое исхудавшее и больное тело, замечает:
— Я же тебе говорила.
— Что?
— Что тебя окружающие будут считать умершим еще при жизни.
Тыкаю вилку в салат.
— Ты не права. Есть люди, которым я небезразличен, потому что они считают меня живым.
— Да? И где они сейчас, когда тебе так хреново?
Не нахожу, чем ответить. Нелепо бормочу:
— Ну, знаешь, у Лили и Кэти сессия…
— А остальные? Влад? Настя? Андрей? Анна? Павел? Ульяна? Ты думаешь, раз мы перестали дружить, я забуду имена всех тех, кто тебя окружал? И где они? Лейсана, Аксинья, Татьяна?
Несколько глотков морковного сока. Говорю:
— Может, их и нет рядом, но в этом вина моя. Я вел себя не очень хорошо.
— И какой неизлечимо больной будет паинькой? Виноват не ты, а тот, кто не понимал твоего состояния. Вот знаешь, мне сейчас обидно за тебя. Что у тебя не друзья, а суки последние. Особенно Андрей. Я ему лично перегрызла бы глотку.
Жую салат и совсем не понимаю, каков он на вкус.
— Но поклонники моего творчества все еще не покинули меня.
— В том-то и ирония, что тебя могут покинуть только самые близкие.
Единственная лампочка, изредка моргая, освещает маленькую кухню желтым светом. Катя продолжает:
— Знаешь, для чего нужны друзья?
Она ждет ответа, а я молчу. Поэтому сама отвечает:
— Друзья нужны для того, чтобы друг друга хоронить. Поэтому я не буду против, если ты решишь прожить остаток дней у меня.
— Зачем ты это сделала?
Я ввалился в палату Кати 3.5. Она сидела, укутанная в одеяло, и смотрела в окно.
— И как ты думаешь, зачем?
— Покажи руки!
Я схватил ее предплечья. На правом предплечье длинная белая полоска — когда-то она порезала вену осколком бутылки. Больше шрамов нет.
— Так значит, таблетки?
— Да.
Два дня назад Катя снова попыталась умереть. Она утерла появившиеся слезы.
— Еще раз совершу это, и меня поставят на учет к психиатру. И знаю, что сделаю это снова.
Я присел рядом и обнял ее.
— Давай договоримся?
— А?
Ее большие серые глаза впились в меня.
— Если один из нас умрет, то второй умрет тоже. Ты уйдешь — и я уйду. И наоборот. Мы же самые-самые лучшие друзья.
Уголки ее губ потянулись вверх.
— Договорились.
«Ты где?
Я решила, что не в состоянии заменить Павла. И работать над «Фоскроком» смогу только по вечерам. Моя начальница уходит на пенсию и передает бразды правления мне, поэтому буду занята вдвое больше. Извини за неудобства.
У нас завтра зачет по истории зарубежной журналистики, приезжай уже или включи телефон».
Единственное письмо, которое мне пришло по почте, — от Кэти Фокс.
Пятнадцатое января. Утыкаюсь лицом в подушку, одним глазом поглядывая в телевизор.
По-прежнему не включаю телефон и не захожу в социальные сети. Единственный способ связаться со мной — написать мне на электронную почту. Только ее я проверяю чуть ли не ежечасно.
Интересно, что Фокс, Лис, Лили Енот и Кейт Остин думают обо мне сейчас? Думают ли вообще?
Я ведь им не чужой?
Идет первый час ночи. Мы, развалившись в кровати после соития, в темноте смотрим какой-то фильм ужасов.
Громкий стук в дверь. Катя вскрикивает.
— Это в фильме или на самом деле кто стучится?
С трудом поднимаюсь с постели и иду к двери.
— Наверное, твой сосед выпил и хочет потрахушек.
— Ну уж нет. Он что, меня за шлюху держит?
И Катя 3.5 сердито топает за мной к двери.
В глазок ничего не видно. Так как жить очень хочется, Катя спрашивает того, кто за дверью:
— Какой черт принесся в поздний час?
В ответ из подъезда тишина. Катя решает отпереть дверь.
Не знаю, правильно ли она поступает. Гостей совсем не хочется.
Дверь отпирается. Лампочка в подъезде не горит второй день. Надо заменить.
Выглядываю. Тьма.
Катя светит телефоном.
Холод.
Никого.
Закрываем дверь.
Катя 3.5 живет в небезопасном районе, где то и дело происходят какие-то разборки посреди дня. Днем опасно высовываться, а уж ночью и подавно.
Мы возвращаемся в зал и вздрагиваем от внезапного стука в окно.
Второй этаж.
— Что за хрень?
Екатерина бежит к окну, а я выключаю телевизор.
Когда горячо любимая кровать начинает ласкать мое тело, Катя нерешительно отходит от окна, говорит:
— Странно. Никого не видно. Мистика какая-то.
— Может, кто-то решил над нами подшутить? У тебя есть враги?
Подруга падает на простыни.
— Может. Я ведь не всегда помню, что вытворяю, когда просыпается вторая личность. Но, зная ее характер, уверена, она многих успела обидеть. Особенно мужчин.
— Впрочем, давай спать.
Закрываю глаза в ожидании бога сна. Спустя две минуты слышу тихий, чуть ли не жалобный голос Кати:
— У тебя тоже?
Любой другой не понял бы вопроса, но мы всегда понимали друг друга без слов.
— Да.
— По кому?
— По Владу.
— А я по отцу. Мне сейчас не хватает его защиты…
Что говорила она дальше — не знаю. Меня наконец-то посетил Морфей.
— Пиши: «18. Разрешается свободно выражать свои политические, религиозные, мировоззренческие, сексуальные, вкусовые взгляды и защищать свои взгляды в грамотной интеллектуальной дискуссии».
Я прохаживался по залу Кати 3.5, а она в это время писала «Кодекс Дружбы». Мы придумали его, чтобы укрепить наши особые дружеские отношения, так как были уверены, что дружба между нами на всю жизнь.