Скажи ее имя

За весь этот год и несколько месяцев я, конечно, часто размышлял над тем, где может обитать дух Ауры. Мне было интересно, что бы Аура хотела, чтобы я теперь делал, допуская, что она может думать обо мне или даже наблюдать за мной (но, надеюсь, что наблюдать она все-таки не может). Я верил, что дух Ауры либо ушел в небытие, превратился в чистую энергию на сорок девятый день после смерти, как верят буддисты, либо никогда не покидал Мексику. Возможно, она заботится о матери, думал я. Поэтому, когда Ана Ева сказала, что ее посещает дух Ауры, я поверил, что она сама верит, а лишь это имело значение, ведь никто не мог доказать обратное. Может быть, она действительно разговаривала с Аурой во сне. Я думаю, что с Аной Евой Перес все началось в тот момент, когда я принимал решение — поверить ей, или сделать вид, что поверил.

Как это «позаботиться обо мне»? — спросил я.

Она опустила глаза: я не знаю, — и слегка смущенно улыбнулась.

Может, готовить для меня? Ты умеешь делать мясной хлеб из индейки? Аура готовила его тремя разными способами. А еще, например, утром в воскресенье она делала к завтраку чилакилес с зеленым соусом, ммм, мои любимые, жаль, что у нее это всегда занимало так много времени, что завтрак был готов только к обеду. Она проводила на кухне часы, если только не покупала соус в супермаркете.

Я умею делать чилакилес, сказала Ана Ева, улыбаясь. А вы готовите?

Готовил, ответил я, когда был женат. Может, сначала я что-нибудь тебе приготовлю, и, если тебе понравится, ты приготовишь мне чилакилес.

Полная чушь, но я сказал именно так, и она согласилась. Мы обменялись телефонами. Когда я позвонил ей спустя несколько дней, то почувствовал, как сжимается от напряжения желудок — бабочки! — я даже запаниковал, когда она не ответила на звонок и мне нужно было решить, оставлять сообщение или нет, и я оставил, безуспешно пытаясь говорить как ни в чем не бывало. Я не переживал ничего подобного с тех пор, как звонил Ауре, когда она еще жила вместе с соседкой-кореянкой. Было ли это знаком, что я готов к новым отношениям? Я начал размышлять, когда смогу попытаться снова и смогу ли вообще; найду ли я женщину, способную полюбить меня, и которую буду любить сам? Впервые мне пришлось задуматься над этим во время похорон Ауры, когда перед всеми собравшимися там людьми ее мать неожиданно сказала мне:

У тебя еще будет в жизни шанс, а у меня уже никогда не будет дочери.

Я не знал, что ответить. Хуанита потеряла дочь, своего единственного ребенка, и у нее никогда не будет другого. Должен ли я был просто подтвердить это? Было ли в ее словах обвинение, требовавшее какого-то ответа? Глядя ей прямо в глаза, я сказал: да, я знаю. А про себя поклялся: нет, никогда, твоя потеря не больше моей. Но что, если ее потеря на самом деле больше моей? Можно ли их сравнить? Что, если все-таки больше? Что это значило для моего горя, для меня? Должен ли я был поклясться Хуаните, что никогда снова не полюблю, чтобы показать, как сильно я любил ее дочь? Этого ли она хотела? Нет, она хотела не этого.

Я никогда никого не любил в своей жизни так, как я любил Ауру, мои чувства к родителям, сестрам или братьям, к бывшим возлюбленным и первой жене и близко не походили на мои чувства к Ауре; возможно, до нее я никого в действительности не любил. Я был уверен, что любил Ауру так, как мужу положено любить жену, как должно любить в священном браке и даже сильнее.

Но Хуанита была права.

Вся литература о горе и тяжелых утратах, все научные работы о вдовах и вдовцах, найденные мною в библиотеках и интернете, трактовали этот вопрос крайне размыто. Согласно этим текстам, вдовы и особенно вдовцы зачастую быстро вступали в новые браки, поскольку это было для них привычно, они умели любить и брать на себя обязательства, налагаемые с браком; сочетание глубокого горя с крахом устоявшегося быта и бессмысленностью ежедневного существования было для них невыносимо, поэтому, взяв себя в руки, они старались как можно скорее обрести нового партнера. Один психиатр даже написал, что новый брак вскоре после потери любимого должен рассматриваться как дань ушедшему супругу и их браку. Но исследования также показывали, что в большинстве случаев за быстрыми повторными браками следовали и быстрые разводы. Осиротевшие супруги, чей брак был счастливым, оказывались куда более уязвимы перед тем, что специалисты по трагическим утратам именовали «патологическим трауром» — «абсолютное эмоциональное одиночество и тяжелые симптомы депрессии» — нежели те, чей брак не был счастливым, и в наибольшей степени это касалось вдовцов моего возраста. У вдов и вдовцов, чьи браки были счастливыми, больше проблем со здоровьем, чем у других. Если ваш супруг был, как они это называют, «объектом привязанности», то есть человеком, являвшимся для вас главным источником благополучия, если благодаря союзу с ним вы считали, что ведете осмысленную жизнь и вполне счастливы, тогда вы были в полной заднице. Исследования показали, что для вдовцов мощная поддержка семьи (которой у меня не было) и друзей (которые временами у меня все-таки были) не имеет значения. В довершение всего, если смерть любимого супруга была скоропостижной, неожиданной или болезненной, а смерть Ауры подходила под все три определения, то вы были практически обречены на «патологические реакции», включая посттравматические расстройства, как у ветеранов войны. Я вычитал, что «травматическое горе» делает человека более предрасположенным к раку, сердечным заболеваниям, злоупотреблению алкоголем (да, сеньор!), расстройствам сна, нездоровому питанию и «суицидальному мышлению». Словом, пережившие потерю мужья лишались примерно десяти лет жизни; если им не удавалось еще раз удачно жениться, овдовевшие после счастливого брака пятидесятилетние обычно были в могиле к шестидесяти трем годам. А что, если умершая жена была невероятно молода, красива, талантлива, умела любить, была в шаге от реализации своего потенциала и достижения самых заветных желаний (сочинительство, материнство), а семья винила в ее смерти выжившего супруга — обвинение, которое он готов был полностью принять, только не в той форме и не с тем содержанием, какое они в него вкладывали? Мой случай не упоминался ни в одном исследовании.

В сухом остатке получалось, что хотя бы ради себя я должен был постараться, или постараться постараться. Мне хотелось зацепиться за жизнь, снова стать мужчиной, связанным с кем-то обязательствами. Я был хорошим мужем, не считая долгов, накопленных на кредитных картах, таких же, как у миллионов других добропорядочных американских мужей, и неспособности переехать в более просторную и дорогую квартиру. В ночь президентских выборов, в момент подсчета голосов, когда объявляли победителя, во время последовавшей за этим всеобщей эйфории, я лежал в своей кровати под вращающимся ангелом и плакал. Наш ребенок должен был вырасти в этом стремительно улучшающемся мире, динамичной, быстро меняющейся стране, по крайней мере такой она мне казалась той ночью. А какие дивиденды с этого получу я? Место в лучшем государственном доме престарелых? Или в более приемлемом приюте для бездомных, если до этого дойдет?

Да, жалость к себе. Почему бы и нет, черт побери.

Но я могу бороться. Я все еще могу стать мужем и отцом. Ане Еве было двадцать шесть. Была ли она слишком молода для меня? Не достигли ли мы с Аурой максимально допустимой разницы в возрасте? Мы могли бы даже стать альфа-парой. Аура, с ее ученой степенью Лиги плюща и блистательной литературной карьерой сразу на двух языках, была бы крайне востребована как в Нью-Йорке или Мехико, так и в любом другом городе мира. У меня была приличная работа, неплохая зарплата, подкрепляемая гонорарами за книги, которые, что бы вы о них ни думали, отображали мои кипучие отношения с миром. Теперь мне придется начать сначала. Ана Ева была восхитительной, умной, трудолюбивой молодой женщиной. Она хотела стать учительницей в начальной или средней школе. Она интересовалась литературой. Если мы поженимся, она сможет получить американское гражданство. Она уверяла, что ее не волнует наша разница в возрасте. Она утверждала, что ее разница в возрасте с Аурой совершенно незначительна. Из-за ее занятости в колледже и на работе нам было непросто выкраивать время, чтобы побыть вместе. Но скоро Ана Ева начала бывать со мной все свои свободные часы. Я водил ее в рестораны Бруклина, в основном в близлежащие заведения с пиццей и пастой. Будучи официанткой, она научилась разбираться в винах, и ей нравилось самой делать заказ. Когда мы отправились в суши-бар на Корт-стрит, куда я раньше любил захаживать с Аурой и где не появлялся с момента ее смерти, владелец-израильтянин приветствовал нас так, будто он удивлен и рад снова нас видеть, и тогда я понял, что он принял Ану Еву за Ауру. Иногда она приходила ко мне заниматься, или мы шли в какое-нибудь местечко с вай-фаем, чтобы вместе сделать ее «домашнюю работу». Я покупал ей подарки, но уже без фанатизма; я не стал покупать ей новый ноутбук взамен старенького и маломощного. Мы поцеловались на нашем первом свидании, занялись любовью на втором. Я готовил для нее, используя кастрюли, сковородки и посуду, которые стояли нетронутыми с тех пор, как их последний раз касалась Аура, я чувствовал себя так, будто бужу их от скорбного сна, заставляя пойти на предательство. Заткнитесь, кастрюли и сковородки, это часть движения вперед, мы все должны идти вперед. Я позвонил всем самым близким друзьям в Нью-Йорке и Мексике и сообщил, что влюбился, и, как голодный пес, ждал поздравлений и слов одобрения; если в их словах чувствовалась хоть толика недоверия, я немедленно приходил в ярость. Я сказал Ане Еве, что люблю ее, а она ответила, что любит меня. Она жила в Кенсингтоне вместе с двумя другими студентами городского колледжа, юношами-иммигрантами, один из которых был из Туркмении, а второй из Словении.