Центр

Проблемы возвращаются, но не застают прежних людей, сосредоточенных на их решении. Значит, застают новых. И все закольцовывается правильно, значит, сформулированным Кардановым тезисом: н о в о е  д е л о  д о л ж н ы  д е л а т ь  н о в ы е  л ю д и. Даже если, как правильно считает Ростовцев, оно вовсе и не новое.

Там, на скамейке, в ночном Ивано-Франковске, Марина с женской, то есть не наработанной, а врожденной мудростью сказала:

— Однажды ты очнешься и увидишь, что вокруг — новое.

Эх, разве он давно не мог этого увидеть? И разве дело в том, чтобы просто очнуться? Ведь увидеть новое — значит поставить крест на старом. На прекрасном, сохранившемся под стеклянным колпаком кардановской жизни периоде штурма и натиска.

Но теперь дело еще оказывалось и в том, что и выбора-то за человеком не остается. Коли ты продолжаешь жить.

И во всей этой неразберихе с продолжением самым честным оказался, пожалуй, Кюстрин. Плюнул на все и на жизнь в том числе… А он, Витя Карданов, — и тут Марина не ошиблась, обратись именно к нему со своим пророчеством, — он слишком устойчив психологически и закален, разработан, вымуштрован годами занятий математикой и диалектикой. Он ведь и действительно, пожалуй, сможет выдержать удар, что старое кончилось, все пережить, изжить, оглянуться вокруг себя и увидеть — новое. А увидеть новое и попытаться зажить им — это ли не предательство старого? Бесчестье. Так значит  ч е с т ь — понятие устарелое и слишком неповоротливое для динамичных толп, устремляющихся, допустим, по подземным дорожным и метропереходам? А как же графиня Коссель, из презрения к миру не вышедшая из заточения, даже когда к ней пришли с фирманом о ее освобождении?

Позвольте, сударь, вы наступили мне на ногу! Какое там, где тот сударь, и кто тебя удосужится обтекать справа и слева — не говоря уже о том, чтобы вслушиваться, когда ты, приняв горделивую позу, вполоборота, изречешь нерешительно… Позатолкают по-быстрому и повлекут автоматически. Десятки лет простоять вполоборота, упираясь, уворачиваясь и не увлекаясь динамическими толпами. Позвольте, сударь… Честность, честь, последовательность — теоретические обломки, непозволительная роскошь в бегущий электронно-пощелкивающий век. Век, вынужденный все быстрее бежать к своему финишу, чтобы не допустить снижения привычного уровня жизни. Честь.. Неповоротливость дуэлянта, раскладывающего шпаги на лужайке. А мимо… колонна мехпехоты. Радиофицированной. Со шлягерами на компакт-кассетах… Наркотизирующие уколы алкоголя, табака, шлягеров… Вперед, вперед, и танки наши быстры… Позвольте, сударь… Шел дождь и два студента. Один в кепке, другой — черт знает куда. Наверное, на курсы аэробики. А мы недоспорили и недополучили сатисфакции… Ну и черт с вами! Сначала разыщите, с кого вам получать… А так… Не создавайте пробку у кассы. Позвольте… Да все уж позволено. Только увертывайся и ежесекундно допингуйся. Успевай, успевай, успевай… Алкоголем, табаком, шлягером… Телефонным звоночком…

Позвонила Марина. Было уже очень поздно, но Карданов, в сущности, совершенно жутко дисциплинированный человек, все еще работал, даже если для него ничто не было решено, свою часть дела, если уж его пригласили участвовать в чем-то реальном, он привык подготавливать от и до. «Об информированности ученого» — вряд ли в устном выступлении нужен специальный заголовок, и не прозвучит, и даже… выспренне может показаться, но для себя, для каменного слога, скрепляющего фрагменты, он так и вывел: «Об информированности ученого».

Витя наметил начать выступление «делом о тираже», случившемся аж когда, чтобы поговорить о том, кто может, а кто и нет определять, какие факты вводить в научный оборот. Он-то, Карданов, знал ответ на этот вопрос: н и к т о. Никто не вправе определять. И если находился человек, который, хоть и не вправе, но может это делать, может определять, какая информация годится, а какую нужно бы и придержать в запасниках, то вот наличие такого человека, с такими возможностями, допустим, того же Немировского, это и есть беда. Это и есть извращение и тормоз всей и какой бы то ни было информатики, научно-технического прогресса и тому подобного.

И картины-то в запасниках негоже держать, ну да шедевры — они хоть не меняются, так шедеврами и остаются (если, конечно, температура и влажность воздуха соответствующие). А уж научно-техническую информацию — факты, теории, дискуссии, — их складировать — дело и вовсе вредительское. Потому что при любой температуре и влажности, не пущенные в оборот, они от самого времени в труху обращаются. И зияют дыры, штиль и тина образуются на том направлении, откуда бы мощной струе бить, на ускорение работающей.

— Витя, а ты что не спишь? К завтрашнему, наверное, уже подготовился? — спросила Марина.

— Сижу, готовлюсь.

Но тут вроде бы Виктора осенило: откуда Марине было знать о завтрашнем заседании и его выступлении? И он спросил, как ее фамилия, и она ответила:

— Леденёва.

— Девичья?

— Разумеется, нет, девичья — Немировская.

— Ага, ты внучка значит?

— Ты же меня еще в Ивано-Франковске вычислил. За исключением фамилии.

— Точно. Сам факт, что ты чья-то внучка, был написан на бледных лицах Петера и Вячеслава.

— И что ты скажешь? — спросила Марина, и это можно было понимать и как вопрос о его впечатлении от ее открывшихся родственных связей, и как интерес к его позиции в области информатики.

Виктор предпочел понять вопрос во втором смысле и ответил:

— Демократия и электроника суть два крыла, на которые должно опираться информационное обеспечение.

— И ты так им и скажешь? — спросила Марина.

— Конечно, — ответил он. — Почему же не сказать, если так оно и есть?

— А ты не думаешь, что Немировскому будет только на руку, если ты зарвешься?

— Я думаю, что твоему деду всю жизнь было на руку как раз обратное: чтобы я, Ростовцев и многие другие — чтобы мы не зарывались. То есть знали свое место. А кому можно зарываться и кому нет — это он определял сам. Я думаю, что такое положение вещей как раз и было для него идеальным.

После некоторой паузы, похоже, затраченной на обдумывание им сказанного, Марина спросила:

— Когда мы увидимся?

— Всегда. Однако не раньше, чем завтра поздно вечером. Ранний вечер, как ты знаешь, у меня занят.

— Это будет на Волхонке?

— Угу. В Доме научно-технической пропаганды.

Он вошел в комнату, выключил верхнее освещение и, отставив подальше от подоконника настольную лампу, раскрыл окно. Как он и подозревал, было уже очень поздно. Очень. Не слишком ли?

Во всяком случае, сегодня уже никто не должен был позвонить. Потому что уже давно было завтра.

XLII

И было утро. И затем день. И даже произошли следующие события: пришел ранний вечер, и Карданов выступил на совещании в Доме научно-технической пропаганды, и Ростовцев, зайдя с ним в Александровский сад, все пытался выяснить, зачем, ну зачем Виктор в конце, уже после того как с блеском и на полном контакте с аудиторией изложил свою концепцию о демократии и электронике как двух несущих плоскостях информатики, после всего этого не сошел с трибуны, а позволил себе дразнить гусей, поднимать старые счеты, призывать — он что, совсем забылся? — к сведению старых счетов, логично и демагогично, черт бы его побрал, утверждал, что новая работа не может начинаться с закрывания глаз на старую неработу?

— И словечко-то какое выбрал: п о и м е н н о, — продолжал ввинчивать Ростовцев. — И откуда в тебе эта казуистика? Иезуитизм? Вперед же надо смотреть, а не в старое…

— Потому что за всем этим, Клим Данилович, за всей этой якобы широтой нашей души, то есть за нежеланием разбираться поименно, — боязнь стать всерьез опасными. Вы же понимаете, что, пока вы к чему угодно призываете — пусть даже к самым революционным поворотам в ведении дел, — они как-то там в будущем осуществятся или нет, там видно будет. А пока вы — всего лишь призываете. Насчет чего-то в будущем. А будущего еще нет. Настанет — там посмотрим. А вот прошлое — оно-таки уже было. И не просто так, а как-то вполне определенно оно делалось. И если начать разбираться поименно, то вот тут вы и становитесь всерьез опасным. Конкретным и опасным. Дальше некуда. Смертельно.