Зеркало тьмы

– А почему ваша цена столь низкая? – спросил Фултон с типичным скептицизмом янки.

– Потому что я все равно направляюсь в Эгейское море. Я отвезу вас на Тиру, затем поторгую на близлежащих островах и на обратном пути подберу вас и доставлю обратно. – Он кивнул. – Я, Хамиду Драгут, клянусь в этом!

– Вы турок?

– Я грек, я турок, да кто угодно по вашему желанию. Я хожу под парусом с последователями любых религий. Не сомневайтесь. Посмотрите – видите гондолы? Они ищут вас.

Я вскарабкался на борт и посмотрел через палубу на Венецию. Из того канала, которым мы воспользовались минутами ранее, вышла лодка и отправилась прямиком к пришвартованным гондолам, ища нас.

– Их больше, чем вас, – сказал капитан.

– Мы надеемся попасть на Тиру и покинуть ее незаметно.

– Тогда Хамиду – именно тот, кто вам нужен! Я призрак. Я невидимка. Я отличный контрабандист.

– Никакой контрабанды. Просто прибыть и отбыть без вмешательства официальных властей.

– Тира – маленький остров, и бюрократы там маленькие. Тут словечко, там монетка, и о вас никто не узнает. Я знаю всех, и все они – мои друзья.

Он смотрел то на меня, то на моих компаньонов, пытаясь обнаружить в наших глазах веру; смотрел с энергией человека, который привык к сомнениям, потому что ему нет дела до правды или принципов. Иными словами, я хорошо знал подобный тип людей и сразу понял, что он может быть нам полезен.

– Этот Драгут, похоже, как раз тот плут, что нам и нужен, – сказал я остальным.

– Честный?

– Полезный.

Мы поднялись на борт, пересчитали монеты, и люди Драгута рассыпались по своим местам, тихо поднимая якорь и паруса. Команда тянула канаты в темноте с уверенностью, которая может быть лишь плодом большой практики. Никто не стал жаловаться на ночное отбытие, стоило им только увидеть деньги. Гондолы преследователей продолжали сновать вдоль берега, а мы тихим дрейфом покинули Венецию еще до того, как первые лучи солнца забрезжили на востоке, не осмеливаясь зажечь фонарь. Вода тихо шипела под нашим килем, предрассветный бриз доносил запахи города; затем паруса встрепенулись в порывах свежего ветра, снасти заскрипели, судно накренилось, словно просыпаясь, и легло на курс. Свет города за нами постепенно таял в темноте, исчезая вместе с последними звездами.

Мы все, как один, погрузились в сон.

Я проснулся около девяти и принялся изучать зафрахтованный нами корабль. Наша шебека имела две грот-мачты и бизань, треугольные латинские паруса, дюжину легких пушек для отпугивания воров и высокий удобный ют, где мы с учеными могли расслабляться, пока полдюжины мусульман работали на корабле. Была одна простая каюта, которую, по словам Хамиду, он был готов разделить с нами, но она оказалась столь низкой, что в ней невозможно было встать в полный рост. Его команда спала на открытой палубе, под которой хранились паруса, провизия и груз. Действительно длинная, узкая и с малой осадкой, эта посудина идеально подходила для захода в узкие гавани Средиземноморья.

Город давно растворился за горизонтом, и мы были одни посреди блестящей и переливающейся Адриатики.

– Доброе утро! – приветствовал меня Хамиду. – Я домчу вас до Тиры на два дня быстрее любого капитана в Венеции!

Мы позавтракали кускусом и бараниной – остатками ужина команды с предыдущего вечера, – и решили оценить свое положение. Я подумал, что столкновение с опасностью пошло нам на пользу – рискуя, мы с моими компаньонами сплотились. Мы были радостно оживлены по случаю столь удачного побега и испытывали чувство товарищества, вместе рискуя жизнью.

Я, со своей винтовкой, томагавком и шпагой считался ветераном. Мне доводилось участвовать в битвах, а потому для остальных я казался знающим и храбрым. Именно поэтому мужчины так стараются слыть опасными для окружающих.

Смит, радующийся возможности повидать мир, а не только дно канала, активно интересовался устройством исламского корабля и с остервенением чистил свой бландербасс. Он даже стрельнул из него разок на потеху матросов, едва не упав за борт от отдачи, заставив наблюдателей подпрыгнуть от удивления и восторга.

Фултон наложил заплатку на рану в своей волынке и теперь занимался тем, что прилаживал металлические трубки, пытаясь удлинить трубы музыкального инструмента, и наполнял его морской водой, которой он затем брызгал на Кювье, ковыряясь в насадке и регулируя силу струи.

– Вы строите фонтан? – спросил его француз.

– Я делаю дракона. Надо будет добыть нефти на Тире.

Кювье же во время, свободное от записей расходов и показателей компаса в своем журнале, гордо демонстрировал свои новые пистолеты Хамиду Драгуту. Эта парочка забавлялась тем, что разыгрывала дуэли, расходясь на длину палубы шебеки, прежде чем развернуться и спустить курки, как мальчишки.

– Эти пистолеты красивы, словно гурии! – восклицал наш капитан. – И это хорошо, потому что смерть должна быть элегантной. Я счел бы поцелуем рану из этих пистолетов или от красивой шпаги американца и истек бы кровью счастливый. Вы настоящий джентльмен вкуса и изысканности.

По правде, мы действительно ощущали кураж и веселье. Есть нечто захватывающее в том, чтобы обмануть опасность. Мы были настоящими головорезами, гоняющимися за славой ученых. Это путешествие, навязанное Бонапартом, вело нас в Средиземноморье, где все цвета ярче, яства – вкуснее, вечера – ленивее, женщины – таинственнее, а все города – древнее. Ветер был теплым, а купленный нами ликер «лимончелло» тек, словно пища богов с островов, – сладкий и резкий, словно покрытый медом лед.

Разговор с Наполеоном о Красном карлике поднял в моей душе настоящую бурю из сотен воспоминаний и вопросов, на которые я не имел ответа. Я помнил, как храбро Бонапарт остался в одиночестве в гранитном саркофаге Большой пирамиды, лежа в нем, словно мертвец, и как он вернулся из темной камеры с видениями, напоминающими галлюцинации. С того самого времени я терялся в этой все более сложной головоломке – сначала медальон и пирамида, затем Книга Тота в тоннелях Иерусалима и Города призраков… Магнус Бладхаммер лишь усложнил загадку, привнеся в нее нордический миф и Северную Америку, и теперь вся эта попахивающая плесенью легенда указывала на какие-то древние истоки, заложенные странными полулюдьми-полубогами, обладающими огромным знанием, давно утраченным и лишь частично восстановленным. Существуют секреты, которых жаждали завоеватели от Александра до крестоносцев, и есть странная, темная история, тесно переплетенная с нашим более традиционным представлением о ходе времен. Всякий раз, когда я думал, что история, наконец, закрыта раз и навсегда, открывалась все новая дверь. Каждый раз, когда я думал, что Ложа египетского обряда навсегда ушла из моей жизни, она неожиданно возникала в ней вновь. И каждый раз, когда я думал, что уже пробился или пробрался к какому-то окончательному выводу и заключению, я понимал, что путешествие далеко не окончено и что оно опаснее самого дьявола. Я скорбел по друзьям, которых я терял на пути, но путешествие было соблазнительнее любой искусительницы или сундука с золотом. Я становился мастером, но не электричества, как надеялся мой наставник Франклин, не коммерции, как желал мой отец, и даже не войны, как мог бы хотеть Наполеон, – я превращался скорее в мастера истории со змееподобными поворотами, словно намекающими мне о том, откуда мы пришли в этот мир. Эта история возвращала меня в туман, которым окутано начало времен. В то время как Смит и Кювье обращались за ответами к камням, я был ученым мифов, изучающим невероятное. Судьба соткала мне карьеру из материи басен и легенд.

Драгуту, конечно же, было любопытно, зачем четырем европейским ученым (мне повезло, что в их компании несведущие и меня принимали за одного из них) плутать по греческому Пелопоннесу в поисках скалистого островка на краю Эгея. В Тире не было города, не было торговли, не было никаких древних руин.

– Все жители этого острова, созданного дьяволом, бедны и набожны, – говорил он. – Это одно из немногих мест в Средиземноморье, где действительно ничего нет.