Без маски

В долгие часы ночной бессонницы досада и огорчение всё росли и росли в душе Мусебергета, пока он в один прекрасный день не потребовал, чтобы ленсман взыскал с Сиверта долг.

Сиверт выстроил себе красивый дом, потому что был мастер на все руки и славился своей резьбой по дереву. А что особенно редкостно: Сиверт был подлинным наследником старых бродячих мастеров, которые расписывали розами потолки и двери по всей округе. Эти розы были такие яркие, что, казалось, солнышко светит в парадной горнице даже в бурное ненастье. Платили за такую работу гроши, и только любовь Сиверта к труду и краскам заставляла его выполнять работу на совесть.

Обитателей дома на острове как громом поразило: Мусебергет, всегда благоволивший к ним, собирается вдруг взыскать с них долг. Да еще как взыскать! Ведь он попросту отнимет у них дом! Впервые в жизни у Сиверта опустились руки. В оцепенении просидел он дома целых три дня, а Дорди бегала вокруг него, ломая руки. На дом-то ей наплевать, а вот то, что ее Сиверт упал духом, — это самое страшное…

Но однажды вечером Дорди вдруг пришла в голову счастливая мысль. Она бросилась к Сиверту, который всё время сидел возле печки, уставившись на пустой дровяной ящик, силой подняла его, обрядила в засаленный плащ и потащила к причалу, не переставая сыпать благословения и проклятия. И не успел Сиверт сообразить, что же, собственно говоря, произошло, как уже, сидя за рулем, держал курс на север, к островку, где обитал Единорог…

Сиверт вернулся повеселевшим. Почему-то он принялся бродить по дому, словно навсегда прощаясь с ним. Но Дорди слышала, как он всё время мурлычет какую-то песенку. А потом он вдруг стал насвистывать, стоя перед дверью в парадную горницу, украшенную чудесными узорами из роз. Засунув руки в карманы, Сиверт прогуливался по горнице. Иногда Дорди, не спускавшая с него глаз, вдруг замечала, что он останавливался в дверях как вкопанный и безмолвно шевелил губами. Как пить дать — он задумал какую-то злую шутку.

«Наконец-то в нем снова пробудился шутник! — с облегчением думала Дорди. — Теперь-то уж всё будет в порядке! Верно, Единорог надоумил его. Уж этот человек — сущий клад! Он всегда что-нибудь придумает!»

В субботу Сиверт снял с гвоздя под навесом пустой мешок, кивнул возившейся в кухне хозяйке и вскользь сказал:

— Заскочу-ка я мимоходом к Мусебергету и раздобуду что-нибудь на похлебку к воскресенью. Хватит нам голодать!

Сиверт как раз только что расписал несколько фризов у одного молодого парня которому до зарезу нужно было поторопиться со свадьбой.

Все разговоры разом смолкли, как только Сиверт вошел в лавку и сказал своим густым басом: «Мир дому сему!»

Мусебергет презрительно взглянул на вошедшего и звучно втянул в нос понюшку табаку. Но тут же он насторожился и во все глаза уставился на человека, который шел по пятам за Сивертом. Это был Единорог! А уж он, пожалуй, добрых полгода не переступал порога лавки Мусебергета после своей последней мошеннической проделки! И тут-то купец почуял недоброе. Эти двое зря к нему не явятся…

В лавке, как и всегда по субботам, толпились покупатели. В одном углу жевали табак рыбаки. В другом судачили их жёны в черных шалях и несколько расфранченных городских девушек, поглядывавших на парней. Охорашиваясь, девушки выставляли напоказ свои красные кофты и стеклянные бусы. Табачный дым тяжелой завесой стлался под низким потолком, а от сырой шерстяной одежды валил пар.

На дворе бушевала непогода.

Сиверт и Единорог остановились посреди лавки, притворяясь, будто разглядывают жестяные вёдра, свисавшие с потолка. Вид у обоих был озабоченный и серьезный. Кое-кто из рыбаков, желая скрыть усмешку, отошел в сторону, прикидываясь, что надо сплюнуть жвачку. Уж они-то хорошо знали этих двух плутов. Теперь и у рыбаков, пожалуй, найдется что порассказать забавного дома вечерком! В лавке стало совсем тихо. Даже женщины перестали трещать и украдкой поглядывали на Сиверта, — ведь скоро его вышвырнут из собственного дома! Старый Юн, который в это время рассказывал какую-то историю, попытался было продолжать, но недовольно смолк. И тут Сиверт откашлялся. На прилавке звенели гири весов, в руках у приказчиков шелестели кульки. В субботний вечер Мусебергет всегда помогал торговать в лавке, — тогда дело спорилось. Вот и теперь он управлялся так быстро, что приказчики едва поспевали за хозяином. Но краем уха Мусебергет прислушивался к словам Сиверта.

— Вот ты, Юн, болтал здесь о разных чудесах, — сказал Сиверт, — а ведь и мне тоже довелось немало повидать на своем веку. — Даже не наклонившись, он ловко сплюнул прямо в плевательницу, хотя стоял в двух метрах от нее.

— Да, так вот, — продолжал он, — случилось это в тот самый год, когда я ловил рыбу поблизости от Финмарка. Нанялся я тогда на шхуну — ну и красавица же была эта шхуна, доложу я вам! Но странные творились там дела, хе-хе! Все мы на борту были с юга, все, кроме одного. А жили мы у хозяина точь-в-точь как какие-нибудь воры или мошенники, которым не дозволялось разговаривать с людьми. М-да, но тогда-то мы об этом не задумывались. Вещи наши были тут же на борту, и в один прекрасный день отправились мы в море. После случилось так, что один парень с севера, звали его Аннаньяс Be… вскорости он утонул вместе со своей лодкой, бедняга, ну да не об этом сейчас речь!.. Да… так вот этот Аннаньяс всё удивлялся, что на борту шхуны из Финмарка служили одни только стрили[54]. И вот Аннаньяс осмотрел шхуну до самого последнего гвоздика, и на лице его застыло задумчивое выражение.

Однажды темной ночью стою я у руля и вдруг сдается мне, что с подветренной стороны раздается крик: «Помогите!» Тогда я, пустив шхуну по ветру, стал звать остальных рыбаков. Они прибежали в одном исподнем и начали прислушиваться. Ни звука! И в ту же самую минуту полный месяц выплыл из-за туч и осветил ясное, как зеркало, море, такое ясное, что даже издали видна была самая легкая рябь. И тогда все рыбаки ну ворчать, ну мылить мне голову. Но в тот же миг у самой кормы снова раздалось: «Помогите!» Тут уж услыхали все! Тогда кое-кто начал почесывать в затылке. Правда, мы не слыхали больше ни криков, ни мольбы о помощи. Но вскорости после этого один парень из Ельте-фьорда нашел свой псалтырь за кухонной плитой. А он и не подходил к своему сундучку, да и замок был сработан старыми мастерами и его не открыть было даже самому знаменитому взломщику Есту Бордсену.

Через несколько дней прибегает как угорелый наш кок и рассказывает, что уже дважды спускался в каюту с большой миской картофеля, которую, убей его бог, там и оставлял. Но каждый раз, возвращаясь обратно к своим горшкам, кок снова находил эту самую миску у себя в камбузе. Кок кричал, что ни минуты не останется на борту, не разузнав, то ли он сошел с ума, то ли здесь нечисто.

Ну вот, шкипер метался по шхуне, ругая и проклиная на чем свет стоит кока, этого дурака, как он его величал; он орал на него так, что его голос разносился по всей рыбачьей флотилии. Да и кок не был тихоней, и когда он вторил шкиперу, то его тоже было слышно на всем море.

«Я сам встану в дверях, а ты неси в каюту миску с картофелем. Уж ни одна живая душа не проскользнет мимо меня! Ну, живо, поторапливайся!» — кричал шкипер.

Кок сломя голову бросился вниз с миской и вскоре возвратился, запыхавшийся и бледный как смерть. Он на цыпочках подошел к шкиперу, презрительно смотревшему на него. На всех шхунах флотилии работа прекратилась и рыбаки с интересом наблюдали за происходящим.

«Ну, — завопил хозяин, — теперь миска стоит в каюте, так что можно и успокоиться. Хватит чепуху молоть!»

Но только он хотел пройти мимо кока, как вдруг остановился, и мы уронили сети со всем уловом в море. Глаза кока блуждали, губы шевелились, и сам он трясся, точно осиновый лист. Кок, уставясь на какой-то предмет за спиною шкипера, указывал на него дрожащим пальцем. Шкипер не спеша повернул голову, словно предчувствуя, что суждено ему видеть. И точно: в камбузе стояла миска с картофелем! А шкипер-то всё время загораживал дверь своим могучим телом!