Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 149 из 157

Сегодня в двенадцать часов бюро райкома. Атакузы нарочно выехал всего за полчаса — до этого успел заглянуть в Минг булак. Незачем ему встречать сожалеющие взгляды людей — тех, кто прежде готов был кланяться даже его тени. Не хочет видеть тонких улыбок соперников. И для утешающих слов друзей уши свои закрыл. К чему? Знает уже наверняка — судьба его решена. Бесконечные проверки и ревизии не оставляли надежды — всё стали валить на него: и незаконно приобретенные удобрения, запчасти, трубы для газопровода, и то, что дал колхозный газик будущему своему зятю, на котором тот задавил человека. Словом, обвинили во всех грехах, какие только есть на белом свете. Все эти проверяющие еще вчера стояли перед ним, смиренно сложив руки на животе, сквозь пальцы смотрели на всякие мелочи. Вот по их изменившейся позе, по их рвению, когда копаются во всякой чепухе, Атакузы и знает — все уже решено. Иначе разве позволили бы себе эти люди такой тон в разговоре с ним. Да раньше Атакузы и с места бы не встал — разговаривал бы, развалясь на диване!

Что же делать? Ничего не поправишь! Пусть! Эта тяжелая ноша надоела Атакузы. Он и сам уже не раз просил, чтобы его освободили от проклятой должности. Но, оказывается, одно дело — просить самому, зная наперед, что тебя не только не освободят, а, наоборот, еще будут уговаривать, чтобы остался: «Нет, нет, если вы уйдете, что станет с хозяйством? Небо опрокинется на землю!» И ты, все еще упираясь: «Я не могу», диктуешь свои условия. Совсем иное дело, когда, не спрашивая твоего согласия, те же люди сами снимают тебя с работы. Бросив в лицо твои ошибки, унизив, сбрасывают с достигнутой долголетним трудом высоты. Нет, дело даже не в этом. Самое печальное, что Атакузы лишь теперь, после того как «кувшин разбился», понял не только весь горький смысл своих ошибок, но — и это главное! — понял, на что он способен. Как много доброго мог еще сделать в жизни!

Только бы не сняли, только бы оставили! Он вытерпит все: все обвинения, суровый нагоняй, выговор. Сам признает свои ошибки. Атакузы доказал бы всем, таких бы дел наворотил — весь мир бы ахнул.

Он понимал — нет никакой надежды, сознавал всю безысходность своего положения, и все-таки где-то в уголке души еще теплилось — а вдруг! Ведь почти четверть века отдал этому колхозу, не зачеркнут же всех его добрых дел.

Машина мчалась. По обе стороны дороги тянулись бесконечные хлопковые поля. Сады приветствовали его веселым шумом, темно-зеленой краской. Проплывали клеверные поля, виноградники. Но Атакузы не видел ничего.

6

Нормурад-ата удивленно озирался вокруг. Где он? Неужели это его комната такая светлая, веселая? Казалось, очутился в другом мире.

Да, вот лампочка на столе, чайники и пиалы в шкафу, и зеркальце, как полагается, висит на стене. Но эти знакомые вещи, и комната, и сам он, наверно, — все озарено необыкновенно ярким, ликующим светом. И на душе так хорошо, легко. Кажется, чья-то добрая рука сняла тяжелый камень, тот самый, что уже больше недели давил на грудь.

Домла, сам не веря себе, приподнялся на диване, посидел немного. Что же это за чудо случилось с ним за ночь? Вчера он продиктовал свои письма и тогда же, вечером, почувствовал внезапное облегчение. Сегодня впервые за неделю спал спокойно и проснулся легко. Кстати, где эти письма-завещания? Пусть их пока никто не видит.

Письма были спрятаны в выдвижной ящик, а на столе под абажуром лежала записка:

«Дедушка! Мы приходили. Вы так хорошо спали, не захотелось будить. В холодильнике — сметана, молоко, в термосе — чай. Мы поехали в район, к отцу. Вернемся вечером.

Хайдар, Латофат».

От этой маленькой записочки еще светлее стало на душе.

Долго же он спал. Солнце вон как высоко стоит. Домла умылся, достал из холодильника сметану, взял лепешку, налил чаю из термоса и впервые за последнюю неделю с аппетитом позавтракал. Вдруг его внимание привлекла строчка из записки: «Мы поехали в район, к отцу» — и сразу вернулась тревога.

«Может, уже сняли с работы? Сняли и исключили… Нет, этого не может быть! Снять, конечно, могут. Ошибки серьезные. Но чтобы исключить из партии — нет, такого быть не может!»

И тут во дворе резко, раня слух, затрещал мотоцикл. Через минуту, стуча сапогами, вошел Прохор.

Знакомая старая каска, неизменная гимнастерка и большие кирзовые сапоги — вот он весь тут, стоит посреди комнаты, моргая невинными синими глазами.

— Что я вижу, товарищ профессор? Вы сидите — ну совсем молодой беркут! Поздравляю, дорогой, поздравляю!

Прохор подошел, обнял домлу, отстранился и еще раз осмотрел друга с ног до головы.

— Молодец, старина. Вот теперь можно поверить, действительно ты был сотником и мардикером! Крепок, крепок. Есть порох в пороховнице…

— А ты как?

— Я тоже не жалуюсь, здоровье — слава богу! — Прохор присел рядом с домлой. Принимая пиалу из рук Нормурада-ата, весело подмигнул: — Да-а… заскучает там Гульсара-биби, дожидаясь такого…

— Не в моей Гульсаре, в тебе все дело! — грустно пошутил домла. — Совсем собрался уже отдать душу аллаху, да подумал: надо сначала- дописать заказанную Прохором книгу, а то ведь и на том свете найдет, не даст покоя! — Нормурад-ата взял со стола толстую папку, на которой было выведено четкими буквами: «Древо жизни», положил перед Прохором, — Вот, кончил наконец! Можешь прочитать, дорогой, тут все про твою любимую арчу, — удовлетворенно и не без гордости посмотрел на друга.

— Ладно уж, зачем… — Прохор поставил пиалу с чаем на стол. — Что толку теперь от этой твоей книги…

Вот уж не ожидал домла таких слов. Снова кольнуло в самое сердце.

— Это почему же ты так считаешь? — деревянным голосом произнес, пытаясь скрыть обиду.

— Причина простая. С Минг булаком опоздал, там все по-прежнему. Так и останется, пока твой племянник сидит на своем месте. Теперь хоть десяток таких книг напиши — толку не будет. — И встал, нервно теребя рваное ухо.

Опять Атакузы! О, дорогой мой Прохор! Попадаешь в самое больное место. Домла вынужден был замолчать — ждал, пока немного утихнет частый перестук в груди. Тихим голосом, будто берег что-то внутри себя, проговорил:

— Племянник мой уже не будет раисом, можешь быть спокоен. Не знаю, изменится ли дело с приходом другого…

— Не волнуйся, раиса твоего не так легко ссадить. Я час назад видел — катается на своей «Волге» по Минг булаку и… — Прохор не успел договорить, замер. Побелевший Нормурад-ата, пошатываясь, встал со стула.

— Поехали!

— Послушай, Нормурад…

— Поехали, я тебе говорю! — рявкнул вдруг домла. И совсем тихо: — Сам, своими глазами посмотрю. И если только Атакузы там, при тебе скажу ему..;

Не слушая, вышел из комнаты, не дожидаясь хозяина, полез в люльку мотоцикла.

«Поторопился ты, старик. Опять пошел на поводу у своего гнева. Видно, так и останешься неразумным до конца своих дней. Доедешь ли ты еще до Минг булака?»

Мотоцикл трясся, подскакивал на неровностях, и каждый раз в груди больно кололо. Но вот, кажется, и Минг булак. В лицо подуло свежим ветерком. Знакомые запахи — скошенное сено и арча, вдохнул, и будто чуть полегчало.

Чудо, чудо земное — Минг булак! Места, где прошли далекие, но так запавшие в память годы детства! Вот они — луга, где он бегал босиком, весь мокрый от росы. Такими видел их и месяц назад — не изменился вечно свежий, благоуханный Минг булак. Луга все так же ярко зеленели, их не тронул и зной, будто выкупались в здешних прозрачно-чистых родниках…

Домла смотрел и не мог насмотреться на чудо, знакомое и любимое с детства. Не мог надышаться ароматом арчового леса и скошенных трав…

Не было видно ни людей, ни машин. Но вот свернули с дороги и выскочили на поляну. Ее пересекал гравийный тракт. Здесь стояли несколько самосвалов. Краны отвешивали над ними усердные поклоны. Было непонятно, то ли грузят огромные, в обхват человека, трубы, то ли складывают на машины сваленные у дороги деревья. Однако работа шла — над поляной стоял пчелино-ровный гул моторов, звенели голоса рабочих. У первого крана, в стороне от тракта, заметно выделялся среди других краснолицый великан. Он то прикладывал руки к усам-подкове, то передвигал на голове старую измочаленную тюбетейку и что-то говорил рабочим. Али-Муйлов — узнал домла. В грязной рубашке, в разбитых сапогах, но лицо круглое, красное, как спелое яблоко.