Близкий контакт

Это было сильно, даже время остановилось, и все эти люди, городские, не умеющий лен от гречихи, предположим, отличить, смотрели, и их все больше захватывал и ритм, который рассыпал бубен, словно живое существо, и танец Аки, и его тяжелое, с бурным, вовсе не оперным дыханием, пение.

В отдалении чуть ударил гром, предвестник грозы, как-то незаметно подкравшейся к ним, наползающей на это место, которое они выбрали для своего пикника. Гром прогремел ближе и отчетливей, Ака пробовал повысить тон, но голос отказывал ему, он не мог уже перепеть грозу, а затем…

Шар, величиной с теннисный мяч или чуть больше, святящийся и потрескивающий, появился из-за бугров по ту сторону реки. Летел он метрах в десяти-двенадцати на травой, прошел над рекой, чуть ускорив движение, на минуту скрылся за склоном к реке, опять появился, и уже решительно пошел на людей.

Не все эту молнию заметили, а когда заметили, возникла тихая паника, девушки кидались к мужчинам, чтобы спрятаться у них за плечом, да и многие из ребят дрогнули, потому что все знали, что с шаровыми молниями не шутят, они смертельно опасны, и у всех народов считалось, что самое лучшее — не замечать ее… Это и провозгласили сразу несколько человек, требуя успокоиться и сидеть, будто ничего не происходит. Только не смотреть на эту… штуку, стараться о ней даже не думать.

— Не подвел шаман! — Орехов от избытка чувств треснул Дзюбу по плечу. — Молодец все же… В Москву его что ли перевезти?

— Так он и передет, жди, — ехидно прошептала Людочка.

А светящийся шар облетел круг, образованный людьми, которые, вопреки совету не смотреть на летающую молнию, непроизвольно шарахались в сторону, и были такие, кто всхлипывал от испуга или дрожал. Да и сам Дзюба не мог подавить дрожь, возникающую у него где-то в животе, и поднимающуюся по позвоночнику до самой макушки, где у него, кажется, волосы стояли дыбом, не фигурально, а самым настоящим образом.

Молния поднялась, и вдруг, несильно раскачиваясь из стороны в сторону, будто падающий листик, опустилась… Рядом с дурацким картонным ящиком из-под телевизора. Полежала на траве, а затем с шипением, которое все отчетливо услышали, потому что и пение шамана, и ритм бубна, и пронзительные звуки зурны, и варган — все стихло, будто бы кто-то одним движением выключил звук.

А она вошла в ящик, оставив за собой идеально круглую дыру, чуть дымящуюся по краям прожженного картона. Ящик осветился изнутри — жутковато, ярко даже в свете дня, с едва слышными потрескиваниями, от которых, почему-то казалось, можно было оглохнуть… И с тонкими струйками дыма из щелей.

Вот тогда все присутствующие подумали, каждый на свой лад, что-то особенное, и каждый узнал что-то, чего прежде не понимал. Хотя длилось это очень недолго, но за эти мгновения люди успели передумать немало всего… И затем картонка с пойманной шаровой молнией взорвалась.

— И все? — спросил я Дзюбу.

Он решил взять новую папиросу, но пачка была пуста. Тогда он вытащил из пепельницы свою сигару, отломил обгорелый конец и принялся закуривать, благо оставалось еще сантиметров пять ее длины. Он курил взатяг, будто обычную сигарету, хотя от крепости табака у него перехватывало дыхание.

— Все. Людочка заплатила шаманскому сопровождающему, и его увели в лесок, из которого они все появились. Мы очень скоро поехали назад, никто никаких докладов не сделал, даже разговоров почти не было. — Он чуть усмехнулся. — Вечером половина всей компании разъехалась, кассирша в аэропорту чуть с ума не сошла, потому что такого наплыва желающих обменять билеты и улететь на день раньше у нее прежде не случалось.

— Но это не может быть — все! — почти закричал я.

Дзюба понял все правильно. Но молчал он все же долго.

— Не менее сорока ребят, что там были, очень скоро, едва ли не за год-два, добились небывалых успехов. А потом так и пошло, они продолжали работать, конечно, и со временем… Почти все стали и академиками, и изобретателями, портреты которых теперь в школьных учебниках печатают. А пятеро, и Людочка наша, стали нобелиатами, основателями новейших, весьма продуктивных научных направлений… Причем, подсчет смежных и междисциплинарных их разработок вовсе не поддается оценке.

Теперь помолчали мы оба. Наконец, я решился.

— Значит, я был прав, явление массового научно-технического прорыва в пятнадцатом году осуществилось. — Я даже допил остатки из своего стакана, но вкуса и крепости текилы не почувствовал. — Если каждый из присутствоваших на той полянке на несколько мгновений, как и предполагал Орехов, подсоединился к зонду иных… Это же — контакт, с иным разумом и иными научно-техническими парадигмами… Они прочитали решение задач, которые пытались до этого решить многие годы… Они поняли, считали эти решения, и сделали их доступными для человечества. — Внезапно я опять засомневался. — Нет, что-то здесь не так… Как они это считали?

— А ты не понял? Мозг, человеческий мозг, самый точный и совершенный прибор, известный нам поныне, а может быть, и во веки будущих веков, способный скачивать информацию и записывать ее, способный даже оперативно обрабатывать ее… А там же были первоклассные мозги, почти у всех, кроме… — Он чуть усмехнулся. — Кроме меня, конечно, потому что я-то раз ничего не совершил. Лишь поднимался по служебной лестнице, администрируя, но ничего не изобретая, не создавая ни новых наук, не совершая открытий.

— Никогда бы не подумал, что… Знаете, у меня много вопросов.

— А вот ответов не будет, — неожиданно почти рыкнул Дзюба, возможно, потому что прикончил окурок своей сигары. И текилы больше не было. Он посмотрел в окошко. — Засиделись мы с тобой. Как домой доберешься?

Я все понял, поднялся, оделся и пошел к выходной двери. Но все же обернулся.

— Вы ведь тоже получили… толчок, верно? Какой была ваша мысль?

— Ты не поверишь. У меня отпечаталось, словно бы кто-то очень могущественный произнес — больше так делать нельзя.

— И все? — спросил я.

— Не знаю, может и не все, но это было главным. — И он повторил так, что спорить не хотелось: — Больше так нельзя… Мне этого хватило, я больше не пытался. — Он повертел пустой свой стакан. — Понимаешь, это был контакт единственного рода. Помимо первого рода, второго и так далее… Оказывается, бывают и такие. И кто знает, может, пока мы остаемся столь немощными и невежественными, только такие контакты и пойдут нам на пользу?

Юлий Буркин

Странный способ получать удовольствие

Очень, очень не нравились центавряне представителю комиссии ООН по контактам господину Кэндзё Такахиро. Они не понравились ему сразу, как только два года назад появились в околоземном пространстве. По его ощущению они излучали угрозу, и он не мог понять, почему этого не чувствуют поголовно все остальные люди. И за работу эту он взялся именно затем, чтобы предотвратить надвигающуюся опасность, самой неприятной особенностью которой было то, что пока так и не выяснилось, в чем же она состоит.

Еще центавряне не нравились господину Такахиро тем, что напоминали ему его собственных предков. Не внешне, конечно. Хотя внешне они ему тоже не нравились. Внешне они походили на людей, которых кто-то пытался вылепить их хлебного мякиша, но бросил это занятие на полпути. Ассиметричные контуры, шершавая серая кожа, разные глаза: один основной, другой — «объёмно-вспомогательный». Все это оскорбляло эстетическое чувство господина Такахиро, хотя он и знал, что большинство людей к их облику привыкли, а кое-кто из авангарда творческой элиты провозглашает их чуть ли не идеалом красоты.

На предков же господина Такахиро, которыми его замордовали в детстве, они были похожи своей закрытостью, самоуглубленностью и декларируемым отсутствием любопытства. Когда их впрямую спрашивали, зачем тогда они прибыли, если земная жизнь, земные технологии и земные ресурсы их не интересуют, они отвечали: «Мы хотим понять, что вам дать». Но представитель комиссии ООН по контактам господин Кэндзё Такахиро в их альтруизм не верил ни на грош.