Страница 34 из 47
— Вынь руки из-под парты! — сказала Марья Васильевна строго. — Что у тебя там?..
— Так… — ответил Леня и положил на парту только одну руку.
Марья Васильевна, кажется, этого не заметила. Взгляд ее привлек Валерка Попов, он что-то хотел спросить и поднял выпачканную в чернилах руку.
Потом Марья Васильевна начала объяснять новый урок, а Леня думал о своем — как же отдать?
Время шло, Леня знал, что уже скоро уборщица тетя Катя зазвонит внизу звонком, ребята повскакают с парт, побегут в зал, а Марья Васильевна сложит свои книги в кожаную папку с застежкой молнией и пойдет домой. А он, как дурак, будет сидеть еще на истории, зажав поздравление в кармане.
Так оно и получилось. Звонок прозвенел, Марья Васильевна, собрав для проверки тетради, ушла.
Дежурная Лида Гусева открыла форточку, принялась выгонять из класса ребят. Леня не встал, склонившись над партой стриженой черной головой. Отдать Марье Васильевне свою тетрадь он позабыл, и теперь она сиротливо лежала перед ним. На обложке, между кляксами, был нарисован бородатый человечек в матросской бескозырке и стояла подпись: «Это Магеллан».
«Еще и за тетрадку попадет», — подумал Леня и почувствовал, как защипало в носу. И тут в открытую дверь он увидел Марью Васильевну. Она шла к учительской, через кишащий ребятами зал.
— Алексеев, выходи! — приказала Лида.
Но Леня уже не слышал ее. Перепрыгнув через парту, он схватил тетрадь, сунул туда поздравление и стремглав вылетел из класса.
— Ишь, послушный стал, — сказала Лида Гусева. — Меня все мальчишки слушаются, даже Алексеев.
Лене так и не удалось догнать Марью Васильевну. Кто-то подставил ему ногу, он с размаху полетел на пол, а когда поднялся, Марьи Васильевны в зале уже не было.
Медленно он подошел к учительской, постоял в нерешительности, наконец, постучался и открыл дверь.
Никто не обратил на него внимания. Учителя стояли группами, разговаривали, читали газеты, а физкультурник Сергей Кузьмич ел пирожок и запивал чаем.
Марья Васильевна сидела за длинным столом. Напротив нее просматривала какой-то журнал Любовь Иннокентьевна. Она подняла свои круглые, холодные глаза, строго посмотрела на Леню.
Краснея и спотыкаясь, Леня подошел к Марье Васильевне.
— Нате, — сказал он тихо, покраснел еще больше и вышел, чувствуя, что математичка провожает его взглядом.
Оказавшись в зале, Леня тотчас забыл о круглых глазах Любови Иннокентьевны и с легким сердцем кинулся в самую кучу возившихся у чужого класса ребят.
Он не знал, что когда за ним закрылась дверь учительской, Любовь Иннокентьевна сказала Марье Васильевне:
— Вот видите, даже по вашему предмету у этого Алексеева безобразная тетрадь. Разрешите-ка, я посмотрю…
Она раскрыла обложку с портретом Магеллана и сразу же увидела тройку.
— Конечно… Никакой строгости, — отметила Любовь Иннокентьевна, — и вот результат!
Но чем дальше листала она тетрадь, тем чаще попадались четверки, поставленные уверенной рукой Марьи Васильевны, а в самом конце вынырнула даже одна пятерка.
Математичка перевернула еще страницу. Поздравление выпало на стол, Марья Васильевна, прочитав его, улыбнулась и бережно спрятала в кожаную папку.
Возвращение к себе
С некоторых пор Дмитрий Павлович Шеменев стал ощущать недовольство своей работой. И чем дальше катилось время, тем сильнее становилось это чувство. Шеменев, пожалуй, и сам не мог точно определить, когда оно появилось. Может быть, в тот день, когда на его канцелярский стол поставили телефон. Это был старый военно-полевой аппарат, неведомо как попавший сюда, в сибирский райцентр. Телефон даже не звонил, а глухо гудел — «зуммерил», как говорят связисты. Был он неудобен: во время разговора приходилось нажимать на расхлябанный клапан, вделанный в трубку, иногда клапан выскальзывал из-под руки и связь прерывалась.
Но Шеменев обрадовался этому телефону. «Фронтовой», — подумал он и погладил зеленый, местами исцарапанный ящик. Глухие гудки его весь день напоминали Шеменеву о том, уже далеком времени, когда он был командиром орудийного расчета в ИПТАПе — истребительно-противотанковом артиллерийском полку. Едва раздавался «зуммер», Дмитрию Павловичу хотелось сказать:
— Гвардии сержант Шеменев слушает!
Но произносил он совсем другое. Иногда — «Райисполком», реже — «У аппарата», а если «зуммер» отрывал от срочного дела, бросал в трубку короткое «Да!».
Дмитрий Павлович раскладывал на столе деловые бумаги, читал их, распределял в папки с надписями «К докладу», «На подпись», «В архив», некоторые подписывал сам. И временами, когда смотрел на телефон, — точно такой же был у них, во второй батарее, — ему казалось, что это совсем не он, а кто-то другой, молодой и отчаянный, нагнувшись к орудию, ловил в перекрестие панорамы надвигавшийся вражеский танк и простуженным голосом выкрикивал слова артиллерийской команды.
Скорее всего, Дмитрий Павлович привык бы к этому телефону, как привыкают люди ко всему на свете, перестал бы его замечать, а тем более предаваться фронтовым воспоминаниям. Но вскоре произошло еще одно, небольшое событие, опять выхватившее из памяти военное прошлое…
Он прочитал в газете короткую заметку. Там сообщалось, что на строительстве гидростанции на Волге отличился экскаваторщик Терентий Малков. Был напечатан и портрет Малкова.
— Да ведь это Тереха, — взволновался Дмитрий Павлович. — Точно, Тереха… Вот, значит, как!..
В этом Малкове он без труда узнал заряжающего своего орудийного расчета, с которым расстался еще в Германии. И в тот день уже до конца работы, что бы Шеменев ни делал — отвечал ли на телефонные звонки, подписывал ли отпечатанные на машинке бумаги, приводил ли в порядок папки с документами, — он думал о Малкове.
«Надо сегодня же написать ему», — решил Шеменев и вернулся домой в приподнятом настроении.
Ни Клавы, ни Валерки еще не было. «Совсем хорошо, не будут мешать», — подумал Дмитрий Павлович, хотя не любил, если жена и сын уходили надолго.
«Здравствуй, Терентий, привет из Сибири!» — вывел он своим аккуратным круглым почерком и остановился… Ведь придется написать, как сложилась жизнь, сбилось ли то, о чем мечтали перед демобилизацией. Шеменев ощутил холодок на душе и пустоту, а работа его показалась такой постылой, что не только писать — вспоминать о ней не хотелось.
Неожиданно он почувствовал зависть к Терехе Малкову. Это чувство удивило Дмитрия Павловича — был он не завистлив. Он понял, что зависть объясняется только одним: Тереха-то, наверно, не мучается, как он, не казнит себя мыслями, что жить надо бы по-другому. И Дмитрий Павлович попытался вспомнить, почему же все так у него получилось?..
Работать в райисполкоме стал он сразу после демобилизации. Времена тогда были все еще трудные. Карточки уже отменили, но продукты часто выдавали по спискам — то в магазинах, а то и в учреждениях, по месту работы. И так как надо было кормить и старуху мать, и молодую жену, и младшую сестренку, то выбирать особенно не приходилось; ученье в институте он отложил до лучших времен.
Сначала ему нравились и жарко натопленная, свежепобеленная комната, в которую он приходил утром, и канцелярский стол с зеленой клеенкой, и сама работа в главном на весь район доме. Правда, денег Дмитрию Павловичу платили не так уж много. В то время едва хватало дотянуть до очередной получки. И пришлось расширить огород, купить поросенка, а хозяйственная Клава развела кур и уток. Все это, заведенное сначала только для себя, стало год от года прибавляться, и часть того, что давало хозяйство, шла уже на продажу.
Дмитрий Павлович еще раз перечитал заметку об экипаже Малкова и подумал, — а вот о нем-то самом уж вряд ли теперь помянут в газете добрым словом. Ведь работу его видно только двум-трем начальникам и никому больше, когда читают они составленные им сводки и бумаги.
Он прошелся по комнате, устланной чистыми половиками, взял с этажерки старую долевую сумку, вынул пачку бумаг, стянутую резинкой, стал их перебирать. Орденская книжка… Письма, сложенные треугольниками… И вот она — ломкая, выцветшая газета «В бой на врага».