Найдется добрая душа

— Да всяко разно приходилось. Баржи на Ангаре грузил. Малярил. Стеколил. Кого ишшо?.. С Монголии скота гонял. Сусликов опять же два лета с экспедицией травил. Всяко было…

На руке его синела татуировка: «Халхин-Гол 1939».

— А это что? Воевал?

— Но, — утвердительно кивнул Жигалин.

— Чего же молчишь?

— А че говорить?

Из разных людей состоял мой взвод. Но на каждого могучая машина — армия — наложила уже свои отпечаток. Она подчинила всех своим законам, одинаково одела, вооружила, и стали они — кто плохим, кто хорошим — солдатами. С ними-то и предстояло мне сегодня закончить фланговый дзот, махину, почти обреченную на гибель фронтовым опытом военфельдшера Корзуна.

Над этим дзотом потели мы уже шестой день. В скалистом грунте вырыли котлован, вогнали туда бревенчатый сруб, засыпали щебнем отсеки. Оставалось только положить сверху накат — три ряда бревен — и завалить землей, когда пришел Корзун.

Для тех, кто работает на рубеже, появление человека из полкового лагеря — всегда разнообразие, надежда на какую-то новость, повод перекурить, позубоскалить.

Корзун сменил на шее Капустина бинт, смазал ихтиолкой его нарывы, осмотрел котелки, хотя осматривать их, по-моему, было нечего: вылизаны хлебным мякишем до зеркального блеска. Затем Корзун раздал всем по две розовые сладенькие горошины.

— Теперь бабы неделю не приснятся, — хохотнул Бондиков. И стал уверять: в этом назначение горошин.

— Дурачок, — сказал Корзун, — это же витамины.

— А я, товарищ военфельдшер первого ранга, про это и разъясняю. Известно, что к чему.

— Ну, разъясняй, разъясняй, — усмехнулся Корзун, и мы вдвоем спустились в дзот.

Корзун оглядел стены маленькими, умными глазами. Левый у него подергивался: был контужен Корзун еще на финской войне, а в сорок первом ранен под Москвой. И, конечно, он углядел то, чему ни я, наспех подученный на командирских курсах, и никто из моих не воевавших еще солдат не придали серьезного значения. Мы не закрепили бревна скобами, и образовался сильный перекос. Корзун сказал:

— Поедет!..

Я мгновенно представил: «Поедет» — значит не выдержит, осядет, обрушится. Тогда не выскочить: тонны земли, щебня, бревен раздавят всех, кого застигнет в дзоте обвал.

— Был у нас такой случай под Волоколамском. — Корзун расстегнул шинель, достал коробочку с табаком. Из-под шинели блеснул орден Красного Знамени, от которого я с трудом отвел глаза. — Трое погибли, двоих за такой дзот — под трибунал.

— Что же теперь? Разбирать его, что ли? Да мне голову снимут…

— А людей задавит, думаешь, медаль дадут?

Корзун навалился и пошатал слабо закрепленное бревно.

— Вот что… Закрепи срочно скобами. Выстоит. У нас на фронте саперы так делали. И обходилось. Побольше скоб только вбей. Тебе-то Лузгин привезет, скажешь ему…

Это было вчера.

Вчера же, после разговора с комиссаром, я заходил к Лузгину. Был Левка таким же младшим лейтенантом, как и я, вместе кончали командирские курсы. А здесь, на рубеже, он оказался единственным из нас, кто хоть немного разбирался в строительном деле. До войны Левка учился в стройтехникуме. Вот и стал здесь прорабом. Ведал всеми материалами, распределял их, проверял, как мы строим. На прорабской должности, не предусмотренной никакими штатами, жилось Левке, в общем, свободно. Взвод сдал он сержанту, поселился в отдельной утепленной землянке, на закрепленной за ним грузовой машине ездил в дальние гарнизоны.

Когда я вошел в его землянку, Левка и шофер торопливо поедали творог со сметаной, на столе перед ними лежали пышки и яичная скорлупа.

— Ого! — сказал я. — Красиво живешь!.. А мы уж давно позабыли, что это такое…

Левка перестал жевать, приветливо улыбнулся:

— А-а… Витя, проходи, проходи, милок… Порубай за компанию. Мы тут, понимаешь, посылочку из деревни получили. — Левка придвинул мне хлеб, насыпал творогу в крышку от котелка и полил сметаной из фляги.

На душе у меня потеплело. Ведь мы с Левкой никогда не были близкими товарищами.

— Спасибо, — сказал я тихо.

— Да брось, чего там, — отмахнулся Левка и совсем расщедрился. Достал из холщового мешочка кусок сала, отрезал финкой, дал мне.

— Чаю нет у нас? — спросил он шофера. — Слетай на кухню.

Шофер вышел, и я заговорил о скобах. Левка задумался, помолчал и ответил, что скоб уже не осталось.

— Но ты же обещал?..

— Понимаешь, Витя, так получилось. Все на КП батальона пришлось израсходовать — на самый крупный объект…

— А у меня дзот «поедет»!.. — сказали. — Позарез надо!

Левка выругался, закурил.

— Ладно. Не гоношись. Что-нибудь завтра придумаем. Лопай! Сало — не скобы. Отрезай. — Он протянул мне финку с наборной переливистой ручкой.

На минуту я забыл о скобах — так притягательны, так вкусны были лоснящиеся белые ломтики на коричневой кожице. Шофер принес котелок крепкого чая. И я совсем осоловел, когда Левка достал откуда-то из-под топчана стеклянную банку с прозрачно-янтарным медом.

Уходил я сытый, довольный, уверенный в Левкиной дружбе.

И это тоже было вчера.

А сейчас я привел взвод на бугор, где, не закрытый накатником и не засыпанный землей, ждал нас дзот. Вокруг лежала осенняя холмистая степь. Сопки в тени были густо-синими, а освещенные их бока — блекло-бурыми, цвета заношенной шинели. Метрах в трехстах впереди за колючей проволокой стыла ничейная полоса. Дальше начиналась вражеская земля, и я чувствовал, будто оттуда кто-то подглядывает за мной.

Солдаты составили винтовки в козлы, у окопчика закрепили на сошниках ручной пулемет, наведя его на японскую сторону. Потом разобрали носилки и принялись за дело. Подсыпа́ли щебень в отсеки, укладывали первый ряд наката — шесть огромных бревен, отрывали траншейку возле входа, прибивали дощечки к земляным ступеням, чтобы не крошились. Так прошли час и другой, пока все не устали и я не объявил перерыв.

Больше всех измотался Грунюшкин. Он смотрел в одну точку и тяжело дышал, выскребывая из карманов крошки самосада. Взмок, съежился мышонком маленький Печников. Даже Тимофей Узких и Камиль Нигматуллин выбились из сил, ворочая бревна. Пожалуй, только Жигалин выглядел бодрее всех, на крепком курносом лице, почти незаметно признаков утомления.

Я лег на спину, раскинув руки, стал смотреть в беспросветно-хмурое небо, грозившееся дождем.

— Товарищ младший лейтенант, — позвал Тимофей Узких, — вставайте, прораб идет.

Я приподнялся, увидел: из-за тарбаганьего холмика уверенно вышагивал Левка, в теплой офицерской шинели, в хромовых сапожках, с планшеткой на тонком ремешке. Не только прорабским положением, даже формой отличался он от остальных взводных: нам выдали солдатские шинели и кирзовые сапоги.

— К нам, падла, чапает, — сказал Бондиков.

— Это что, Бондиков, за выражения такие? Последний раз предупреждаю: блатные ваши словечки забудьте. Тут вам армия, а не… — Я хотел сказать «тюрьма», но почему-то не решился и сказал: — Тут вам армия, а не что-то еще. Ясно?

Он, конечно, понял, что я имел в виду, злобно промолчал.

— Спрашиваю, вам ясно?

— Ну!..

— Не нукайте! Отвечайте, как положено.

Он ответил. Налетел порыв холодного ветра, погнал по степи прыгучие шары перекати-поля. Я обернулся к солдатам, увидел: Грунюшкин поднял воротник, отогнул отвороты пилотки, натянул их на уши. Вид у него стал совсем несчастный. Я хотел уже взгреть его, но такое сострадание вдруг охватило меня, что не сказал ничего. Пусть человек погреется. И сразу об этом пожалел.

— Военная форма, между протчим, должна быть единой. Тут вам армия, а не что-то еще, — изрек Бондиков, тоже поднял воротник и отогнул отвороты пилотки.

«Утеплились» и Печников с Капустиным. Мне бы приказать им: приведите себя в порядок! Но момент был упущен. Подумают: одним можно, другим нет. Значит, не ко всем справедлив командир. Ладно, впредь нарушать форму никому не позволю.