Страница 38 из 58
Через сорок – пятьдесят лет, если верить некоторым людям, небо может и услышать это. Для Энн уже будет слишком поздно. Слишком поздно даже для меня.
Буря все еще здесь. Всего-то проходит мимо, барабаня пальцами по земле, но все наши армированные обереги еле-еле удерживают ее снаружи. Даже здесь, в подземном убежище, стены ходят ходуном.
Меня она больше не пугает.
Давным-давно я тоже не боялся. Тогда образы в небесах были дружелюбными: снежные пики, волшебные королевства… один раз я даже разглядел там Энн. Ныне я вижу лишь нечто злобное, страшное, древнее – не скорое на гнев, но ведь и умилостивить его невозможно. За тысячи лет, что мы смотрели на облака, после всех пророчеств и видений, явленных нам, мы так ни разу и не заметили сущности, которая и в самом деле глядела на нас в ответ.
Теперь мы ее увидели.
Я гадаю, какие эпитафии будут прочитаны завтра. Какой город вот-вот раздерут на части торнадо, которых просто не должно существовать, сколько людей погибнет под очередным натиском града и битого стекла? Я не знаю. Мне даже и дела нет. Это меня удивляет. Всего несколько дней назад это что-то значило бы для меня. Сейчас же и мысль о том, что нас пощадили, едва-едва пробуждает во мне равнодушие.
Джесс, как ты можешь спать в такие часы? Ветер пытается вырвать нас с корнем, частицы Господних мозгов тарабанят по нашему укрытию, но тебе как-то удалось свернуться в углу клубочком и забыть про это все. Ты куда старше меня, Джесс; ты научилась безразличию много лет назад. Теперь твоя истинная суть почти уже и не проглядывает. Даже редкие проблески, которые я улавливаю, больше похожи на старые фотографии, смутные напоминания о том, какой ты была. Так ли сильно я люблю тебя, как говорю себе?
Возможно, я люблю лишь собственную ностальгию.
По крайней мере я помог тебе встать на ноги. Обеспечил несколько мирных лет, прежде чем все пошло насмарку. Но потом мир раскололся пополам, и та половина, в которой живу я, сокращается все сильней. Ты с такой легкостью лавируешь между мирами; все твое поколение двойственно, как амфибия. Но не мое. Больше мне предложить тебе нечего, ты во мне совершенно не нуждаешься. Скоро я начну тянуть тебя на дно.
Я этого не допущу. В конце концов, половина в тебе от Энн.
Звук моего последнего восхождения тонет в реве небесного водоворота. Интересно, что бы подумала обо мне жена? Наверное, осудила бы. Она была бойцом и никогда бы не сдалась. Сомневаюсь, что у нее за всю жизнь хотя бы раз возникала мысль о самоубийстве.
И внезапно, взбираясь по ступенькам, я понимаю, что при желании могу спросить ее прямо сейчас. Энн глядит на меня из дальнего темного угла из-под обветренных век, сквозь едва приоткрытые глаза-щелочки девочки-подростка. Окликнет ли она меня? Упрекнет ли за то, что сдался, скажет ли, что любит меня? Я медлю. Я открываю рот.
Но она смежает глаза без единого слова.
Питер Уоттс, Дэррил Мерфи
Подёнка
– Я ненавижу вас.
Четырехлетняя девочка. Пустая, как аквариум без воды, комната.
– Я ненавижу вас.
Сжатые маленькие кулачки: камера, настроенная на фиксацию движения, автоматически дала на них увеличение. Еще две следили за взрослыми, матерью и отцом, что стояли на противоположном крае комнаты. Машины наблюдали за игроками: за полмира от них Ставрос наблюдал за машинами.
– Я ненавижу вас я ненавижу вас я НЕНАВИЖУ вас!
Девочка уже кричала, ее лицо исказилось от злобы и гнева. В уголках глаз застыли слезы. Родители дергались, как перепуганные животные, ярость дочери их пугала. Они привыкли к ее буйству, но не смирились с ним.
В этот раз она хоть говорила. Обычно просто выла.
Ребенок забарабанил по слепому окну кулаками. То лишь слегка прогнулось, но тут же отпружинило, словно грубая белая резина. Редкий предмет в комнате, который отвечал на удар, который нельзя было сломать.
– Джинни, тише… – Мать протянула к ней руку. Отец, как обычно, стоял сзади: судя по его лицу, он одновременно злился, возмущался и явно не понимал, что делать.
«Опять столбом застыл, как парализованный, – подумал Ставрос, хмурясь. – Они ее не заслуживают».
Кричащая девочка не повернулась, стояла спиной к Эндрю и Ким Горавицам, бросая им вызов. У наблюдателя вид был получше: лицо Джинни находилось всего в паре сантиметров от юго-восточного датчика слежения. Он смотрел на нее и понимал, как ей больно, знал обо всех страданиях, которые Джинни испытала за четыре года своей жизни, но сейчас, глядя на эти так и не скатившиеся по щекам слезы, в первый раз увидел, как она плачет.
– Сделайте его прозрачным, – потребовала она – злость неожиданно сменилась на раздражение.
Ким Горавиц покачала головой.
– Дорогая, мы очень хотим показать тебе улицу. Помнишь, как раньше ты это любила? Но ты должна пообещать нам не кричать на нее. Ты еще не привыкла, милая, ты…
– Сейчас же! – Снова ярость, чистый, раскаленный добела гнев маленького ребенка.
Кнопки на стенной панели давно стали сальными от постоянных попыток Джинни открыть окно своими липкими пальчиками. Эндрю бросил умоляющий взгляд на жену: «Пожалуйста, давай просто дадим ей то, чего она хочет…»
Но Ким была сильнее.
– Джинни, мы знаем, это трудно…
Девочка повернулась к врагу. Северная камера передавала сцену в мельчайших подробностях: правая рука поднимается к лицу, указательный палец входит в ротовую полость. Непокорный блеск мерцающих сосредоточенных глаз.
Ким делает шаг вперед.
– Джинни, милая, не надо!
А потом маленькие, но острые зубки прокусили мясо до кости, прежде чем мать успела подойти поближе. Красное пятно расцвело у ребенка во рту, потекло по подбородку, оно тошнотворно походило на детскую смесь и мгновенно скрыло всю нижнюю часть лица. Над кровавым бутоном яркие злые глаза кричали: «Попались!»
А потом Джинни Горавиц беззвучно рухнула, ее глаза закатились, когда она склонилась вперед. Ким успела поймать дочку, прежде чем тело ребенка ударилось об пол.
– Боже, Энди, она в обмороке, она в шоке, она… Эндрю не двигался. Его рука что-то теребила в кармане блейзера.
Ставрос почувствовал, как у него непроизвольно кривятся губы. «Это пульт управления в твоей руке, или ты просто рад…»
Ким вытащила тюбик с жидкой кожей и распылила ее на руку Джинни, баюкая голову ребенка на коленях. Кровотечение остановилось. Спустя секунду женщина посмотрела на мужа, который неподвижно и беспомощно стоял, прислонившись к стене. Его застывший предательский взгляд Ставрос видел уже много раз за прошедшие дни.
– Ты отключил ее, – Ким почти кричала. – После всех наших споров ты опять ее отключил?!!
Эндрю беспомощно пожал плечами.
– Ким…
Жена отвела глаза. Она раскачивалась взад и вперед, воздух с немелодичным свистом прорывался сквозь сжатые зубы, голова дочери все еще покоилась у нее на коленях. Семья Горавицев и их маленькая радость. Между ними на полу, как спорная граница, дрожал кабель, соединяющий голову Джинни с сервером.
Ставрос представил себе, как Джин Горавиц, похороненная заживо в безвоздушной тьме, заваленная тоннами земли, наконец освободилась. Как она поднимается в воздух.
А потом вообразил себя, Ставроса Микалайдеса, освободителя. Человека, который, пусть на краткий срок, дал ей возможность увидеть мир, где виртуальный воздух сладок, а оков не существует. Естественно, к чуду были причастны и другие – дюжина техников, в два раза больше юристов, – но все они со временем исчезли, их интерес угас, когда подтвердилась гипотеза и подписали последний документ. Ущерб в пределах нормы, проект приближается к завершающей стадии. Нет нужды тратить время хотя бы одного сотрудника «Терракона» на простое наблюдение. И остался только Ставрос, а для него Джинни никогда не была проектом. Она принадлежала ему, так же как и Горавицам. А может, и больше.
Но даже он не знал, чем все это было для девочки. Да и мог ли хоть кто-то с чисто физической точки зрения понять ее? Когда Джин Горавиц соскальзывала с поводка плотского существования, она просыпалась в реальности, где сами законы природы теряли силу.