Стеклянный Джек

Э-дю-Ка кивнул.

– Вроде того, – сказал он, и в его голосе появились особые нотки, которые сложно было истолковать. – Я и в самом деле знаком с мистером Луоном, – прибавил он. – Но знакомство наше чисто деловое.

– А тут у нас Бегунок, – сказал Давиде, поворачиваясь к Жаку, – О человеке можно очень многое понять, если заметить, что его цепляет. В твоём случае это идея сделать тут окно. Ага? Ага. Ты хочешь видеть, что происходит снаружи. Такой у тебя пунктик. О чем это мне говорит? Ну, с учётом того, что ты не создан для насилия, – Давиде взмахом руки указал на то место ниже тазовых костей Жака, где должны были находиться его ноги, – я могу сделать вывод, что ты политический. Мечтатель, идеалист – в общем, тот, кто не смирился с тем, что Улановы теперь всем заправляют. Я прав?

– Не создан для насилия, – задумчиво повторил Жак. – Разве не стоит уточнить, что ты подразумеваешь под «насилием»?

– Конечно-конечно, – небрежно сказал Давиде. – Государственное принуждение насильственно по самой своей природе, мы все с этим согласны. Собственность – насилие, торговля – насилие. Я уверен, что ты способен на самые разные революционные действия – вроде внедрения опасного софта, который проделывает всякие до ужаса насильственные штуки с бухгалтерскими программами и бИт-доступом, например. Угу. Но при всём этом я гляжу на Марита и понимаю, что он может перерезать человеку глотку, а потом гляжу на тебя и понимаю, что ты на такое не способен. – Он одарил Жака мрачной волчьей улыбкой, как бы демонстрируя, что ему-то по плечу и не такие формы физического насилия. – Нет ничего постыдного в том, что ты политический заключенный. Просто помни о своём месте в очереди к кормушке.

Потом он обратил внимание на Марита и Мо.

– Вы двое, – сказал он, – уж простите, но вы не похожи на главарей преступных группировок. Наемники, исполнители – что-то в этом духе.

– В космосе поплавать не хочешь? – огрызнулся Мо.

– И остался только наш толстый друг. Ты здесь человек лишний, не так ли, Гордий? Лишний и странный. Что же ты такое натворил, приятель, раз уж оказался в компании столь неприятных личностей?

Пухлая шея и многочисленные подбородки Гордия залились помидорным румянцем. Ромбовидный рубец у него на лбу зажил и приобрёл розоватый цвет; теперь, когда Гордий покраснел, он сделался синевато-багровым.

– Лучше вам не знать, – пробормотал он.

– Ошибаешься, – ухмыльнулся Давиде. – Нам очень интересно.

– Меня осудили несправедливо, – сказал он. – Я лишь делал то, чего требует моя вера.

– Ого! – прогудел Мо. – Так ты религиозный маньяк? Что натворил, здоровяк?

Но Гордий захлопнулся, словно раковина. Хотя четыре альфы (только Луон остался в стороне) ещё долго дразнили и провоцировали его, он не слушал, и ничто не могло заставить его говорить. Он обхватил руками своё большое тело и прильнул лицом к стене. Жак наблюдал за ним. Он знал, что происходит: так выглядит бегство в глубокое отчаяние, в темницу меланхолии, на дверях которой написано «память». Вскоре альфам наскучила игра, и, поскольку их желудки были полны, они устроились со всем возможным удобством, вблизи друг от друга, чтобы не потерять ни крупицы живого тепла, и уснули.

Жак не спал довольно долго. Он думал о стекле.

У них ушло ещё много дней – или того, что казалось днями в этом месте, лишенном часов, – чтобы надлежащим образом отладить ритм цветения ганка. Проблема заключалась в том, что урожаи не были синхронизированы. Иногда зелёной бурды оказывалось слишком много, а иногда её не оставалось совсем, и им приходилось голодать. Но методом проб и ошибок они добились того, что еда появлялась каждый день, даже если её оказывалось недостаточно, чтобы полностью удовлетворить голод каждого. От близкого знакомства с процессом они не полюбили результат. По виду и по вкусу он представлял собой одинаково неаппетитную жижу.

Они решили увеличить площадь посадок. Жак и Гордий потратили пару часов, чтобы выкопать желоб и передвинуть светошест так, чтобы как можно больше света попадало куда надо. На дно желоба постелили мокрую тряпку, прижав её осколками камня, и высадили туда споры, выскребая их ногтями из-под съедобного зелёного слоя, – чуть более благоустроенная грядка привела к тому, что ганк стал расти быстрее и сделался, как всем показалось, в меньшей степени тошнотворным. Но он всё равно не очень-то походил на еду. Он никогда не мог их полностью насытить. Он слизью стекал в желудок и появлялся с другого конца пищеварительного тракта полупереваренным. В столь маленьком пространстве это закономерно превратилось в ещё одну проблему. У них зашел спор, как быть с отходами жизнедеятельности. Мочой они смачивали тряпки, и ганк рос ещё лучше, но вот фекалиям применения так и не нашлось. Хотя все думали, что они пригодятся для выращивания еды, ганку оказалось всё равно, на чём расти – на голой скале или на замороженном дерьме. Э-дю-Ка и Жак за два дня выкопали шахту, оканчивавшуюся тупиком, куда и стали сбрасывать отходы.

Так или иначе, главным занятием на протяжении любого отдельно взятого дня было сверление скал. По мере того как пещера росла, они использовали синтез-ячейку, чтобы выделять кислород изо льда, – на самом деле именно это, а вовсе не обогрев было основной причиной, по которой гонгси так расщедрилась. Скруббер очищал имеющийся воздух, но новое пространство требовало новой атмосферы. Синтез-ячейка работала исправно, а ледяная жила казалась достаточно большой, чтобы удовлетворить потребность и в питьевой воде, и в свежем воздухе. Их голоса сделались выше на полтона или на тон. Кто-то и вовсе пищал – из-за водорода, конечно. Луон тревожился из-за огня: не случилось бы искры из-за соприкосновения бура со случайной крупицей метеоритного железа или чем-то подобным. Его страх заразил всех, но дни шли за днями, и уровень водорода в воздухе постепенно стабилизировался. Хоть скруббер и был древним, он неплохо справлялся и с задачей по извлечению водорода из воздуха и преобразованию его в углерод. Время от времени их охватывало желание разобраться в сути процесса. Возможно, секретом был метан – конечно, не менее огнеопасный. Никто не мог понять, пахнет ли воздух хуже, чем раньше.

– Тут с самого начала воняло, – заявил Давиде. – Куда уж хуже.

Возможно, газ преобразовывался в какое-то более сложное углеводородное соединение. Решетки скруббера время от времени приходилось чистить. Они по очереди выскребали оттуда порошкообразное чёрное вещество, стараясь делать это возле бура, чтобы всё можно было выбросить наружу через шланг.

– От этой машины зависят наши жизни, – сказал Гордий, и голос его прозвучал на удивление грозно. Шрам у него на лбу походил на неотшлифованный рубин, вдавленный в плоть.

Жизнь внутри Лами З06 вошла в привычное русло. Она была скучной: неудобной физически (особенно из-за холода) и монотонной. Но терпимой. У них имелись еда и вода, и большую часть времени они были заняты. Они продолжали жить. Внутри их небольшого сообщества очень быстро определились страты. На самом верху находились альфы: Луон, Давиде и Э-дю-Ка – хоть последний не собирался удостаивать Луона почётным званием «лидера», открыто подвергать этот статус сомнению он, как и остальные, не хотел. Потом шли Мо и Марит. На самом дне существовали Гордий и безногий Жак. Иерархия ярче всего проявлялась в сексуальных отношениях внутри группы. К величайшему несчастью Гордия, все, кроме Жака, пользовались его телом разнообразными унизительными способами. Поначалу он рыдал от такой жестокости, жаловался, умолял оставить его в покое. Но через какое-то время свыкся со своей печальной участью. Другие мужчины часто обсуждали его в качестве сексуального объекта, сочетая многочисленные издёвки над его полнотой с признанием того факта, что лишний вес придавал ему некую женственность, хотя бы с определённых ракурсов. Их замечания по поводу Жака носили более пренебрежительный характер: его физический недостаток они считали отвратительным. Это означало, что на его зад никто не посягал, хотя все пятеро принуждали его удовлетворять их потребности иными способами. Жак воспринимал унижения с молчаливой стойкостью, хотя было сложно определить, что он думал на самом деле. Своими мыслями он не делился.