Страница 37 из 92
Далее он говорил:
Такой план должен базироваться на Европейской экономической федерации на основе Таможенного союза Бельгии, Нидерландов и Люксембурга. Европа не сможет восстановиться после войны и снова стать независимой, если ее экономика останется разделенной на множество водонепроницаемых отсеков, как имеет место сейчас.
Клэйтон был ключевым разработчиком плана Маршалла — попытки возродить экономику Европы с помощью денежных вливаний и поощрения торговли путем устранения барьеров. План Маршалла формализовал и значительно расширил рамки того, что США уже делали до его принятия в рамках противодействия распространению советского влияния. Фактически именно с этого плана началась европейская интеграция.
В окончательном тексте закона, который, по сути, вводил план Маршалла в действие, содержался такой пассаж:
Памятуя о тех преимуществах, которые дает Соединенным Штатам существование большого внутреннего рынка, где отсутствуют какие-либо торговые барьеры, и веря в то, что подобные преимущества могут получить и страны Европы, настоящим провозглашается, что политикой народа Соединенных Штатов является способствование этим странам [получающим помощь в рамках плана Маршалла] в организации совместных усилий… которые быстро приведут к такой экономической кооперации в Европе, которая будет важнейшей основной долговременного мира и восстановления.
План Маршалла не предусматривал создания Соединенных Штатов Европы. Он даже не содержал никаких идей о формировании какой-либо общей административной системы в Европе. Но в нем было заложено представление о европейской зоне свободной торговли и о некоей организации, призванной координировать усилия стран по экономическому развитию. Беспошлинная торговля и скоординированная экономическая политика требовали наличия общности в интересах у участников этого проекта, если речь не могла идти об их полной идентичности. В этом состояла концепция будущего образования Европейского Союза.
Европейцы приветствовали американскую помощь, но планы США по европейской экономической интеграции вызывали у них большие сомнения. Особо в этом выделялась Великобритания, которая и так имела обширную зону свободной торговли в рамках своей империи, построенную вокруг общей валюты — фунта стерлингов. В 1947–1948 годах британцы еще не решались признать, что дни их империи сочтены. Империя пока казалась основой экономической системы, позволяющей устанавливать в своих рамках выгодные для себя валютные курсы. Для тех, кто тогда считал, что Британскую империю можно сохранить, развитие виделось как раз в экономическом отделении от остальной Европы.
Британия веками жила, отделенная Ла-Маншем от остальной Европы, и справлялась со всеми проблемами, пользуясь своим малоуязвимым стратегическим положением и закулисно управляя балансом европейских сил. Объединенный Европейский полуостров, включающий в себя Францию и бóльшую часть Германии, становился реальной угрозой британским интересам. До этого Британия все время сохраняла известную дистанцию от них обеих, манипулируя франко-германскими противоречиями. Идея интеграции была отталкивающей до ужаса. От идеи оказаться зажатой между возродившейся Германией и Францией в рамках одной экономической структуры британцы рефлекторно отшатывались.
Великобритания находилась среди победителей во Второй мировой войне, что в общественном сознании давало стране право как минимум не сдавать свои позиции в мире. Британцы не принимали действительность, которая говорила, что империя обречена, а вековая стратегия государства перестала соответствовать реалиям. Американские идеи о европейской интеграции воспринимались на Британских островах как наивные и опасные. Имея очень глубокие союзнические отношения с США, Соединенное Королевство намеревалось принять участие в плане Маршалла, но на той же двусторонней основе и на тех же условиях, что были во времена ленд-лиза, сохраняя при этом привилегированный характер этого партнерства, на которые другие европейские страны не могли бы претендовать. Британия ментально не могла примириться с тем, что ее опускают на один уровень с Францией и Германией, которые обе потерпели поражение в войне.
Франция также подозрительно относилась к планам кооперации, прежде всего потому, что они включали Германию. После трех войн французы не были заинтересованы в ее восстановлении. Все это усугублялось голлистским стремлением возродить всеобъемлющий суверенитет и особое положение своей страны. Но Франция де-факто была проигравшей, разгромленной и поэтому отчаянно нуждалась в помощи, которую мог предоставить план Маршалла, даже если сам этот план вызывал известную аллергию. Французы хотели сохранить свою империю, но при этом осознавали, что в одиночку они не то что империю не сохранят — свою страну вряд ли отстроят.
Каким бы страхам по поводу восстановления немецкой мощи ни были подвержены французы, Соединенные Штаты взяли курс на отражение советской экспансии в Европе, а географическая карта бесстрастно показывала, что главный бастион для этого — Западная Германия. Для построения новых защитных линий требовалась новая немецкая армия и человеческий потенциал немецкого народа, а это означало, что была необходима сильная германская экономика. В 1947 году многим в Европе и в Штатах казалось, что новая война не за горами. Другие полагали, что единственным способом предотвратить эту войну являлось превращение Германии в передовую линию защиты от советской угрозы.
Французы быстро осознали эту логику, но их опасения по поводу ремилитаризации Германии и возрождения ее экономики понятны: это могло означать восстановление стародавней точки возгорания на франко-германской границе. Американские же интересы требовали не «войти в положение Франции», не «проявить уважение» к французским страхам, а решить проблему франко-германской вражды. Если бы сделать это не удалось, то Германия осталась бы разгромленной, расколотой и слабой, что автоматически ставило под большое сомнение возможность экономического возрождения всей Европы. Европейцам предлагалось смириться и с экономическим ренессансом Германии, и с вхождением этой страны в новые европейские структуры, то есть с ее интеграцией с другими европейскими государствами, в первую очередь с Францией. Это выглядело как возвращение к теории Нормана Энджелла, но американские замыслы предполагали не только воссоздание экономической взаимозависимости, но и образование новых формальных структур, привязывающих Германию и Францию друг к другу.
Французам все это решительно не нравилось, но они были реалистами. Они также осознавали, что европейская архитектура в целом требовала изменений, если делать ставку на совместное экономическое развитие и политику предотвращения новых войн. Несмотря на ненависть, которую французы исторически испытывали к немцам, объективные интересы Франции и Западной Германии совпадали. Политически же, если бы французскому правительству не удалось бы смягчить последствия послевоенной бедности и быстро ее преодолеть, то это могло бы открыть дорогу очень влиятельным французским коммунистам. А коммунистическое правительство Франции уж точно не стало бы противостоять советскому влиянию.
У французов были еще два важных соображения. Во-первых, при явном нежелании Британии интегрироваться Франция оставалась в новом объединении главной европейской силой. Очевидно, что лучше было возглавить процесс, нежели плестись в его хвосте. Во-вторых, французы понимали, что им не под силу восстановить реальный суверенитет в одиночку. Если бы Франция самоустранилась от интеграционных процессов, то подавляющая мощь США могла бы привести к таким действиям с их стороны, которые противоречили бы французским интересам при полной невозможности хоть как-то влиять на ситуацию. Для создания каких-то сдержек и противовесов огромному американскому влиянию Франция нуждалась в коалиции с другими европейскими странами. Поэтому верным ответом на объективный вызов истории было стать одним из лидеров интеграционных процессов и оказывать непосредственное воздействие на то, как будет выглядеть объединяющаяся Европа, а не «плыть по течению, как все» или, того хуже, попасть в некотором роде в самоизоляцию. Французы поняли все это достаточно быстро.