Мужчина на всю жизнь

Она по-прежнему твердила, что ей необходим тепловой экран.

До сих пор утренние часы принадлежали только ей. В это время она оставалась в квартире одна, наедине с собой. Теперь же дома постоянно находился еще один человек, он сидел, уткнувшись в газету, вставал из-за кухонного стола, когда ей надо было прибрать кухню, или, наоборот, переселялся в кухню, когда она начинала убираться в гостиной. Она слышала, как он кашляет, затягиваясь сигаретой, как разворачивает газету, как идет в уборную.

Раздражение ее все возрастало. Она убеждала себя, что несправедлива, что нельзя винить его в том, что он торчит дома, но эти доводы не успокаивали, раздражение не проходило, оно росло, неподвластное любым доводам рассудка.

И с детьми было точно так же. Квартира словно стала теснее. Рите исполнилось четырнадцать лет, у нее была своя комната, и ей доставалось меньше других: она могла уединиться. Но восьмилетний Карстен ютился в крохотной каморке, где помещалась лишь постель и немного игрушек. Уроки он готовил на кухонном столе, за которым отец теперь читал газету.

И все же особенно нервничала Марион не во второй половине дня и не вечерами, когда дети были дома и квартира казалась тесной, больше всего ее изматывали именно утренние часы, когда они оставались вдвоем.

— Соседка сверху, должно быть, свихнулась. Идиотка. Весь день носится по квартире как угорелая. Я слышу каждый шаг. Интересно, что она делает. Ну с какой стати все время метаться туда-сюда? Или, может, это я схожу с ума?

— Нет, — сказала Марион и вышла из комнаты.

— У малыша за стенкой, видимо, режутся зубы. Неужели и наши орали с утра до вечера?

— Наши орали точно так же, — сказала Марион.

— Внизу, у подрядчика, скандалы начинаются теперь уже прямо с обеда. Он тоже сидит без работы… Если в этом доме кто-то идет в сортир, то слышно еще на три этажа. А до ближайшей пивной четверть часа ходу. Архитектора, который это строил, следовало бы расстрелять публично. Ну, а теперь куда мне перейти? В спальню? А может, в ванную или в детскую?.. Это не кухня, а прямо какое-то машинное отделение.

— Семь лет я торчу в этой квартире двадцать четыре часа в сутки, — вскипела Марион. — Это мое рабочее место. Я не могу его изменить, не могу сделать его лучше. Иди ты со своими претензиями куда подальше! Я приучила себя не слышать все эти звуки, понял? И мне плевать, что там слышишь ты. Не желаю я слышать все это снова!

Из-за чего они поссорились, в чем было дело?

Спустя два часа они уже забыли обо всем. А ведь наговорили друг другу гадостей, нашумели, хотя вовсе не желали этого.

Однажды вечером он захотел ее, но ничего не получилось. Она вышла вслед за ним на кухню.

— Хайнц!

Он достал из холодильника бутылку пива.

— Нужно избавиться от автомобиля.

— Не расстраивайся, — сказала она. — С каждым может случиться.

— Думаю, три с половиной за него еще дадут.

— Господи, ну что тут такого, — сказала она.

— Я тут уже кое с кем потолковал.

Она неловко погладила его по волосам.

— Не принимай близко к сердцу.

— Выходит, для тебя это ничего не значит?

Она промолчала.

— Выходит, тебе все равно, сплю я с тобой или нет?

Она опять промолчала.

— Выходит, ты рада, когда я тебя не трогаю?

Она помедлила, потом сказала:

— Да.

Он хотел уйти в спальню, но Марион удержала его. Ей было страшно.

— Машину мы продавать не будем, — сказала она.

— Автомобиль будет продан.

— Но тогда все поймут, что у нас что-то произошло, — сказала она.

— А потом продадим посудомоечную машину.

— Нет, ее мы не продадим. Мы вообще ничего не будем продавать.

— Теперь я дома. Я буду посудомоечной машиной.

— Пойдем, выпьем еще по рюмке, — сказала она. — Там осталось немного водки.

Она смертельно устала. Давно уже она ровным счетом ничего не испытывала, когда он спал с нею. Но тем не менее следила, чтобы он делал это регулярно. Выходит, теперь это уже не имеет для нее никакой цены? Может, потому, что он сам не имеет больше никакой цены? Она поняла, что призналась себе сейчас в чем-то таком, в чем признаваться нельзя. Поняла, что произнесла слова, которых не прощают. И в тот же миг ей стало ясно, что слова эти будут произнесены еще не раз.

Внезапно в ней ожил дух противоречия.

Она потащила его в кино. Оба старательно изучили по газете весь репертуар, но в итоге все равно очутились на каком-то вестерне. В следующий раз это был детектив, потом снова вестерн. Когда такие фильмы показывали по телевизору, Марион скучала, и он это знал. Теперь же ей вдруг стало противно до тошноты. Ее тошнило от всех этих суперменов. С каким удовольствием она посмотрела бы картину о поруганной чести и вообще о женской судьбе. Но даже заикаться об этом не имело смысла.

— Мне кажется, с мордобоем тут явно хватили через край.

Он расхохотался. Польщенно, как мужчина над глупой женщиной.

— Такова жизнь, — сказал он.

Боже мой, подумала она, если бы жизнь и в самом деле была такова. Может быть, тогда ты со своими кулаками прекрасно сумел бы выпутаться из этой истории и даже двинул бы пару раз своему боссу.

Хождение в кино требовало денег. Две марки стоил билет на метро, итого туда и обратно восемь марок, двенадцать марок билеты, два больших кофе — это пять марок, два пирожных — еще три марки и специально для него одно пиво — все вместе выходило самое меньшее тридцать марок.

— Давай как-нибудь просто прогуляемся.

Они поехали в центр и прошлись от Главного вокзала вниз по Мёнкебергштрассе до городской ратуши, затем по Юнгфернштиг до рынка. Стояли жаркие летние дни, и женщины были одеты совершенно немыслимо. У него глаза разбежались.

Колышущиеся груди, подведенные помадой рты, ноги, талии, туго обтянутые материей бедра. Какая же, должно быть, властная сила, какой неутоленный голод заставляет его оборачиваться на каждую расфуфыренную бабенку. Она попыталась представить, как бы это выглядело со стороны, если бы она тоже начала таращиться вслед проходящим мужчинам, глазеть на каждую задницу, толстую ли, тощую, узкую или, наоборот, широкую.

Когда он закрывает глаза, думала она, он, должно быть, видит одни только женские тела. Свалку бюстов, задниц и бедер.

Она сочла возможным отнестись к этому даже с некоторым юмором. Вот только зачем ей, его старухе, слегка располневшей с годами, тащиться рядом?

Теперь она все чаще говорила ему: "Пройдись сегодня один, у меня еще много дел".

Раньше все было не так, раньше он не пялился на женщин таким голодным и пустым взглядом, взглядом, который становился все более голодным и пустым, чем дольше он на них пялился. Прежде он пользовался успехом у женщин, отчасти, наверное, и потому, что никогда не смотрел на них так, как сейчас. Ей вспомнилось, как однажды в гостях он пригласил танцевать сестру Инги, желчную старую деву, весьма бойкую и злую на язык. Он о чем-то заспорил с ней, поддразнил, и она в долгу не осталась. Язык у нее был явно подвешен лучше, тем не менее после каждой колкости в свой адрес он только смеялся, и все начиналось сначала — ему определенно нравились и ее находчивость, и ее шпильки. Их дуэт веселил всех сидевших за столом, да и сам он испытывал такое искреннее удовольствие от этой игры, что мало-помалу колкости Ингиной сестры утратили заряд злости и стали просто смешными. И между прочим, он до того раззадорил ехидную старую деву, что она буквально на глазах похорошела. На прощание Инга даже поцеловала его в щеку, а это уже кое-что значило.

У него было безошибочное чутье во всем, что касалось одежды. И галстуки он подбирал себе сам. А в смысле белья был просто чистоплюем, тщательно ухаживал за руками, за волосами, и от него всегда приятно пахло. Время от времени они с Гюнтером устраивали настоящие кутежи. Он хорошо знал окрестные рестораны, понимал толк в напитках. Из дому они никогда не выходили вовремя, ей вечно приходилось поторапливать его. Он нравился женщинам и знал об этом. Ни с того ни с сего мог взять и подмигнуть девушке за соседним столиком. Та заливалась краской, но, как правило, не обижалась.