Метель

«И, главное, я не владел собою и он заметил, должно быть, что я его боюсь, — подумал князь, не сознавая, что эта мысль как будто противоречит его уверенности, что появление Полянова было лишь бред и сон. — Я испугался его постыдно. У меня ослабели ноги. И я даже не мог встать с кресла. Нехорошо, нехорошо…

В это время сани опустились низко в ухаб и сразу взлетели на верх, и князь отвернул поднятый воротник, чтобы посмотреть, где они едут, но в сумерках ничего нельзя было разобрать. Только верстовой столб мелькнул перед глазами на миг и это успокоило князя. Стряхнув с воротника снег, князь опять его поднял, но струя воздуха проникла все-таки под шубу, и стало беспокойно и холодно.

«Почему эта свадьба так ужасна, однако? — размышлял князь. — Ведь, не ужаснее она всего прочего. Все равно нет мне оправдания. А в этом деле я, пожалуй, и без вины виноват».

Князь попробовал усмехнуться, но из этой усмешечки ничего не вышло. И только в сердце боль стала больнее и страх страшнее.

— Нет, нет! Не бывать этой свадьбе! Безумие это… А вдруг они повенчались уже? О, Господи!

Проснулась княгиня и заметалась в санях.

— Где мы? Когда же Тимофеево это? Неужели долго еще ехать так?

— Теперь скоро, должно быть. Мы уже час едем. Ямщик! А, ямщик! Мы с дороги не сбились? А? — крикнул князь.

— Доедем, авось, — пробурчал ямщик неохотно.

VIII

Земля и небо смешались. И когда задремавший князь очнулся, он сразу понял, что ямщик сбился с дороги. Метель завела свою белоснежную пляску и нельзя было понять сразу, стоят ли сани на месте или мчатся вперед, потому что все вокруг было закутано в белую непроницаемую мглу.

— Ямщик! — крикнул князь, чувствуя, что голос тотчас же глохнет и стынет.

Ямщик не откликался. С трудом можно было разглядеть его засыпанную снегом спину. Князь привстал, чувствуя, что холод проникает ему под шубу, и тронул ямщика за плечо.

— Сбились мы, ямщик, что ли?

Мужичонка, казавшийся таким насмешливым и лукавым, когда он договаривался с господами на крыльце станции, был теперь неразговорчив и мрачен.

— Вы бы, ваше сиятельство, на часы посмотрели, ежели у вас спички есть, — попросил он, не отвечая на вопрос князя.

— Да ведь задует, пожалуй, — сказал князь, худо слышавший голос ямщика, но догадавшийся, о чем он просит.

— А мы ее, спичку то, в шапку, — прокричал ямщик, обернувшись к князю и останавливая лошадей.

И в самом деле он вылез из саней и, сняв шапку, протянул ее князю. Князь вытащил часы и сделал так, как советовал ямщик. Они ехали уже более двух часов. Теперь было четверть десятого.

Когда княгиня услышала, что князь сказал «четверть десятого», она вдруг поняла, что они опоздали, что Игорь и Танечка повенчались и что поправить это нельзя. Но она не решилась сказать это князю, жалея его. Она только тихо заплакала, закрыв муфтою лицо. Потом она уронила муфту на колени и, сняв перчатку стала креститься влажною от снега рукою.

— И не знаю, как сбились. Все была дорога и дорога, а теперь и не поймешь что, — говорил ямщик, обходя сани и тыкая кнутовищем в снег.

— Как же быть? Ехать куда-нибудь надо, — сказал князь, понимая, что теперь уже поздно, и боясь сказать об этом княгине, как и она боялась сказать ему о том же.

— Как будто дымком потянуло. Айда, милые! — крикнул вдруг ямщик, залезая в сани и трогая вожжи.

Лошади тоже, должно быть, почуяли жилье и побежали бодро, а пристяжная, сбившись, принялась, было, скакать, но ямщик, заметив, что дороги все-таки нет и дымом уже не пахнет, сердито вытянул ее кнутом, и она тотчас же угомонилась и пошла рысцою.

А метель разгулялась вовсю. Ветер дул то справа, то слева, и так все заволокло кругом, что нельзя было понять, подымаются сани вверх или это кажется только, что впереди гора, а на самом деле никакой горы нет. Во всяком случае было ясно, что лошади бегут по целине. Они теперь то и дело спотыкались, не чувствуя под копытами дороги.

Снег засыпал сани. Князь время от времени сгребал его с пледа, которым были закутаны ноги княгини, но ему приходилось делать это все чаще и чаще, потому что снег шел не переставая.

Наконец, усталость овладела князем, и он впал в какое-то странное оцепенение. Он вовсе не спал, но едва ли и бодрствовал в то время. Он думал об одной только метели, забыв обо всем. Теперь он знал, что метель — колдунья. Она живет за лесом в большой белой избе. У нее много дочерей. Сегодня она вышла из дому и ее девки увязались за нею — все в белых рубахах, простоволосые. Это они закружились по полям, засыпали дорогу, замели следы, навеяли сугробы и пляшут теперь неистово, взявшись за руки. Князь видел, как мелькают их белые колени, как растрепались по ветру их длинные волосы. От этакой пляски может закружиться голова… Но им нипочем. Мать колдунья хохочет дико, радуясь развеселому хороводу. Из оврагов повыходили метельные скакунчики и, путаясь в белых своих балахонах, завертелись в колдовском хороводе. Увидев князя, вся эта нечисть с визгом и воем бросилась на него. Колдуньи и скакунчики бежали за санями, швыряя князю снег прямо в лицо. Это была метельная потеха. Сначала князь не мог разобрать во мгле, кто бросает ему в лицо горстями снежный прах, а потом, вглядевшись, стал различать этих расшалившихся чародеев и чародеек. У колдуний были такие же выпуклые голубые глаза, как у Аврориной. Это ясно видел князь, потому что они наклонялись к нему, смеясь. А старуха примостилась на запятках. Лица ее князь не видел. Он только чувствовал, как она дышит над его ухом.

Князь хотел перекреститься и не мог. Правая рука у него онемела и была как чужая. Он попробовал читать «Богородица Дева», как он читал в детстве, но едва только он произнес шепотом первый слова, поднялся вокруг оглушительный вой, колдунья сзади обхватила ему шею костлявыми руками, метельные скакунчики засвистели ему прямо в уши, а снеговые плясуньи, не стыдясь наготы, ринулись в такую бешеную пляску, что князь совсем потерял голову.

Но прошло наваждение, и вдруг все пропало. Остался только снег, бесконечный снег — внизу, вверху, сбоку, повсюду — то падающий, то вздымающийся кверху, то крутящийся во мгле.

— А я тут сказку сочинил, — подумал с удивлением князь. — Какие-то колдуньи приснились и непонятные скакунчики. Что за вздор! Должно быть, я болен, однако… А, впрочем, может быть, это и не сказка вовсе, то, что мне померещилось.

В это время в сани просунулась белая борода того самого старика, который на станции говорил о кровосмесительстве.

— Я вижу, тебе худо, князь, — сказал старик. — А мне вот одно удовольствие. Я из метели сделан.

Чьи-то голые белые руки схватили старика и оттащили от саней. Над ухом князя гикнула примостившаяся на запятках старуха.

И опять началась метельная пляска.

— А хорошо им, должно быть, этак вертеться и петь, — думал князь. — Однако, в этом есть что-то сектантское. Миссионера бы сюда. Впрочем, наши миссионеры весьма бездарны. А эти плясуньи не так уж просты.

Над санями пролетел целый рой каких-то крылатых горбунов, и каждый из них трубил в рог.

— Это мы свадьбу справляем, — крикнула над ухом князя все та же снежная старуха.

— Чью свадьбу? — хотел спросить князь, но ему не пришлось спросить.

Кто-то осторожно трогал его за плечо.

— Что такое? — привстал в санях князь. — Это Тимофеево? Мы приехали?

— Нету. Не Тимофеево это, ваше сиятельство. А лошади стали, худо совсем, — говорил мужик, придвинувшись к князю и прикрываясь от ветра рукавицами.

— Так что же делать? А? — сказал князь, чувствуя в сердце холодный и щемящий страх.

— Да я уж не знаю. Вот разве отпрячь пристяжную, да верхом попробовать, пустить ее без повода. Авось, дорогу учует.

— Княгиня! Вот он говорит, — начал было объяснять князь, но она перебила его:

— Слышу, слышу. Пускай верхом… Все равно…

И ямщик тотчас же стал отпрягать пристяжную, мимоходом сгребая у нее со спины снег большою рукавицею.