Федор Михайлович Достоевский

Получив за границей анонимное письмо, где сообщалось, что его подозревают в сношениях с революционерами и будут тщательно обыскивать при возвращении в Россию, Достоевский сжег в июне 1871 года, перед отъездом из Дрездена на родину, рукописи «Вечного мужа», «Идиота» и «ту часть романа «Бесы», которая представляла собою оригинальный вариант этого тенденциозного произведения». Анне Григорьевне удалось отстоять и, таким образом, спасти от уничтожения записные книжки к этим трем произведениям, которые она дала своей матери (она ехала после них) для тайного провоза в Россию.

Анна Григорьевна и Федор Михайлович собирались провести в Европе три месяца, а вернулись через четыре с лишним года.

Глава десятая

Снова в России

8 июля 1871 года Достоевские возвратились в Петербург. Они поселяются снова в тех же местах, где обрели личное счастье. Через восемь дней после приезда у них родился сын Федор.

Однако в материальном отношении жизнь в России оказалась нелегкой. Анна Григорьевна очень надеялась уплатить часть самых неотложных долгов брата Федора Михайловича, продав дом, предназначенный ей матерью в приданое. Но оказалось, что пока она жила за границей, какие-то жуликоватые и темные личности, пользуясь отсутствием домовладелицы, продали этот дом с аукциона. Мебель и вещи, оставленные на хранение друзьям и знакомым, тоже пропали за эти четыре года, — значит, Анна Григорьевна и Федор Михайлович вынуждены были ютиться в меблированных комнатах, так как приобретение собственной мебели было им пока не по карману.

Многочисленные кредиторы, узнав о возвращении писателя, налетели буквально со всех сторон, как волчья стая. Положение было действительно отчаянное: как и четыре года назад, Достоевскому снова грозила долговая тюрьма— «Тарасов дом». Впереди не ожидалось никаких источников дохода, кроме остатка гонорара за публикацию в «Русском вестнике» романа «Бесы».

Именно в этот трагический момент Анна Григорьевна показала ту решительность и волю, которые, очевидно, всегда были в ее характере, но проявлялись только в самые важные минуты жизни. А это и были как раз такие минуты, так как она знала, что спасение Достоевского не только от «Тарасова дома», но и даже просто от самого общения с кредиторами, — это спасение его творческого гения.

Анна Григорьевна самоотверженно стояла на страже литературного труда Достоевского и, совершенно отстранив его от всяких переговоров и встреч с кредиторами, взяла на себя все финансовые дела. И к каким только ухищрениям не прибегала Анна Григорьевна, чтобы вовремя заплатить те или иные долги Михаила Михайловича Достоевского, да еще сделать это так, чтобы, не дай бог, об этом узнал Федор Михайлович!

«В моем представлении, — вспоминал знаменитый композитор И. Стравинский, семья которого в 70-е годы дружила с семьей писателя, — Достоевский олицетворял собой художника, неизменно нуждающегося в деньгах. Так говорила о нем моя мать…». Отчаянная нужда заставила Достоевского искать устойчивый заработок. В конце 1872 года писатель предлагает князю В. П. Мещерскому редактировать его журнал-газету «Гражданин». После ухода прежнего редактора, известного публициста Г. К. Градовского, положение этого периодического издания стало критическим. «И в эту трудную минуту, когда мы говорили об этом вопросе, никогда не забуду, — пишет князь В. П. Мещерский, — с каким добродушным и в то же время вдохновенным лицом Ф. М. Достоевский обратился ко мне и говорит мне: «Хотите, я пойду в редакторы?» В первый миг мы подумали, что он шутит, но затем явилась минута серьезной радости, ибо оказалось, что Достоевский решился на это из сочувствия к цели издания. Но этого мало, решимость Достоевского имела свою духовную красоту Достоевский был, невзирая на то, что он был Достоевский, — беден; он знал, что мои личные и издательские средства ограничены, и потому сказал мне, что он желает для себя только самого нужного гонорара, как средства к жизни, сам назначил 3.000 р. в год и построчную плату…»

Однако В. П. Мещерский все же преувеличивает, когда указывает, что Достоевский «решился» стать редактором «Гражданина» «из сочувствия к цели издания», то есть одобряя направление этого крайне консервативного органа. Конечно, и в своем отрицании революционного пути преобразования России Достоевский во многом сходился с князем Мещерским, но все же консерватизм писателя отличался от взглядов владельца «Гражданина».

И Достоевский быстро понял, что совершил ошибку, согласившись стать редактором «Гражданина». Дело не только в физической «кабале», хотя Достоевскому приходилось отдавать журналу-газете все свое время, да к тому же еще править бездарные писания самого князя Мещерского, претендовавшего на роль идейного руководителя своего детища. Не смутил Достоевского даже арест за незнание им редакторских обязанностей, когда он напечатал статью Мещерского «Киргизские депутаты в С.-Петербурге», в которой приводились слова Александра II, обращенные к депутатам. Достоевский не знал, что такое цитирование допускается лишь с разрешения министра императорского двора. 11 июня 1873 года петербургский окружной суд приговорил писателя к 25 рублям штрафа и двум суткам ареста.

Сам по себе этот не очень приятный факт имел, однако, и положительные последствия. Достоевский познакомился с председателем окружного суда Анатолием Федоровичем Кони, позже приобретшим широкую известность в связи с делом Веры Засулич по обвинению ее в покушении на убийство петербургского градоначальника генерала Трепова. Между Достоевским и Кони возникли прочные дружеские отношения. Кони помог отнести арест писателя на более удобное для него время — вторую половину марта 1874 года.

Судя по воспоминаниям Анны Григорьевны Достоевской, околоточный явился за ее мужем 21 марта 1874 года. Местом заключения назначили гауптвахту на Сенной площади, на той самой площади, где целовал землю Раскольников.

Краткосрочный арест Достоевского дал ему возможность получить передышку, оторваться от хлопот и забот чуждого его писательскому духу редактирования «Гражданина». Соседом по камере оказался какой-то ремесленник. Он все двое суток спал напролет, а Достоевский тем временем жадно перечитывал роман Виктора Гюго «Отверженные». Гауптвахта позволила ему, как он говорил, «возобновить давнишние чудесные впечатления от этого великого произведения». Достоевский уже был весь во власти своего нового романа «Подросток», и ему важно было перечесть «Отверженные»: оба романа посвящены одной теме — воспитанию человека.

Но работа в «Гражданине» совершенно изматывала Достоевского и не давала никакой возможности начать роман «Подросток». 26 февраля 1873 года писатель откровенно признается в письме к историку М. П. Погодину: «…роятся в голове и слагаются в сердце образы повестей и романов. Задумываю их, записываю, каждый день прибавляю новые черты к записанному плану и тут же вижу, что все время мое занято журналом, что писать я уже не могу больше, и прихожу в раскаянье и отчаянье… Решительно думается мне иногда, что я сделал большое сумасбродство, взявшись за «Гражданина». Работавшая корректором в типографии Траншеля, где печатался «Гражданин», Варвара Васильевна Тимофеева (О. Починковская) дает портрет Достоевского того времени: «Это был очень бледный— землистой, болезненной бледностью — немолодой, очень усталый или больной человек, с мрачным, изнуренным лицом, покрытым, как сеткой, какими-то необыкновенно выразительными тенями от напряженно сдержанного движения мускулов. Как будто каждый мускул на этом лице с впалыми щеками и широким и возвышенным лбом одухотворен был чувством и мыслью».

Одухотворенность поражала всех, кто видел впервые Достоевского. Молодой критик Всеволод Соловьев (брат философа Владимира Соловьева) встретил писателя первый раз в 1873 году: «Передо мною был человек небольшого роста, худощавый, но довольно широкоплечий, казавшийся гораздо моложе своих 52 лет, с небольшой русой бородою, высоким лбом, у которого поредели, но не поседели мягкие тонкие волосы, с маленькими, светлыми карими глазами, с некрасивым и на первый взгляд простым лицом. Но это было только первое и мгновенное впечатление — это лицо сразу и навсегда запечатлевалось в памяти, оно носило на себе отпечаток исключительной духовной жизни».