Страница 18 из 134
Фёдор вперил в попа долгий невидящий взгляд и долго не отводил.
«Он ведёт службу, выводя заученные слова, не вникая в их смысл. Но он ещё ничего. Половина священников неграмотны, не токмо не задумываются о слове Божьем, но и службу ведут, как кому заблагорассудится. Отец пытается преобразить церковь. Для этого нужны церковные школы, а не споры о том, как креститься, двуперстно или трёхперстно. Однако у некоторых Бог в душе, и никакая школа ничего не сможет изменить и ничего добавить. Господи, как страшно, я сам ничего не знаю».
Отец Ефстафий окончил службу и начал причащать царевича. Фёдор молча проглотил просвирку, поднялся и вышел из маленькой комнаты и, не снимая праздничных одежд, опираясь на посох, проследовал в трапезную палату.
В честь нового года государь Алексей Михайлович дозволил Григорию Григорьевичу Ромодановскому, как старшему в роде, именоваться Ромодановским-Стародубским, но единственному, чем вызвал ссору между боярином князем Григорием и его племянником, боярином князем Юрием, который утверждал, что он почти равный с дядей по возрасту, является единственным сыном своего отца, в то время как его дядя был восьмым сыном. На ссору никто не обратил внимания.
Также объявили о том, что у царевича Фёдора теперь будет отдельный, собственный двор, что вызвало беспокойство среди бояр и стольников, переживающих за то, чтобы пристроить родственников, кои ещё не имели мест при дворе.
В трапезной было празднично убрано. Пиршие столы блистали золотой и серебряной посудой, переполненной всевозможными яствами. Слева от царского стола стоял стол, за которым сидели патриарх, митрополиты, архиепископы и епископы. Справа за столом сидели бояре и стольники.
Поправив на себе одежду, расшитую драгоценными каменьями, царевич вошёл в пиршескую залу. Все, кроме царя и патриарха, поднялись со своих мест. Медленно ступая, Фёдор подошёл под благословение патриарха, затем проследовал к царскому столу. Золотое блюдо с двуглавым орлом на дне, предназначенное лишь наследнику престола, дожидалось его. Народу было много, Алексей Михайлович любил многолюдные пиры. Фёдор присел на приготовленное ему кресло и огляделся вокруг. Он впервые присутствовал на столь огромном собрании знати, разодетой в честь торжества нового года. Горлатные шапки бояр были сняты и возвышались на лавках сзади сидящих. Отец настаивал на том, чтобы объявить Фёдора наследником, а тот всё ещё боялся дать согласие на это. Вон какая разряженная орава. Будут ли ему подчиняться?
В это время опьяневший стольник князь Григорий Оболенский пролил кубок с вином на своего соседа князя Гаврилу Мышецкого. Тот, не долго думая, вцепился в бороду обидчику. Оба только недавно по царёву приказу отсидели по две недели в тюрьме. Первый — за то, что заставлял своих холопов работать в воскресенье, а второй — за то, что купленных в солдаты вновь перепродавал дороже в холопы, спекулируя в Казённом приказе. Сидевшие рядом Сорокаумов-Глебов и князь Щенятев бросились разнимать противников, но князь Гаврила вцепился в бороду намертво. А напротив них Дмитриев-Мамонов, выделявшийся огромной блестящей лысиной, радостно потирал руки, стучал по плечу тощему, с козлиной бородкой Долгово-Сабурову и показывал на дерущихся, перстом. По мановению руки государя двое рынд отошли от царёва стола и направились к дерущимся. При виде топориков те сразу прекратили драку, сели смирно, злобно косясь друг на друга.
Фёдор ближе подвинул блюдо, подумав: «Они готовы сожрать друг друга. Так они сожрут и меня. Способен ли я стать государем и повелевать ими?»
Пир не отвлекал его, он продолжал думать о своём, не обращая внимания на возлияния отца и всех собравшихся вельмож. В девять лет у царевича не было ни одного друга-сверстника. Напоминая отца лицом, уже в этом возрасте он превосходил его в знаниях, но уступал в воле.
На царский стол подали блюдо с огромной красавицей белугой, запечённой в персиках, огромный кусок был отрезан и лёг перед царевичем. Уже насытившись, Фёдор через силу запихивал в себя еду, и Алексей Михайлович, внимательно посмотрев на сына и поняв всё, отпустил его.
Пир продолжался до поздней ночи. Яства и пития сменяли одно другое. С уходом патриарха и остальных церковников пригласили гудочников и царских скоморохов. Новый год начинался, как и год, и два, и три назад.
На Никольской шёл большой торг, продавали праздничные рубахи, кушаки, кафтаны, шапки. В лавке Андрея Алмазова торговали сукном, червчатой камкой, объярью[104]. Андрей, облачённый в купеческую однорядку, ругал своего приказчика:
— Ты должон нахваливать товар перед кажим, даже если он покупает всего один локоть сукна, пускай даже самого нестоящего, а не стоять истуканом. Ты должон уговаривать кажого проходящего, штобы он купил, даже не желая ентого. Ты должон...
Андрей осёкся. На противоположной стороне улицы в толпе в зелёном сарафане и повойнике стояла Алёна. Опухшие губа и бровь говорили о недавнем избиении мужем. Андрей непроизвольно пошёл в её сторону, оставив опешившего приказчика. Она повернула лицо, их взгляды встретились, и от неожиданности она вздрогнула. Андрей молча взял её за руку и потянул за собой. Она покорно последовала за ним, еле успевая переставлять ноги. Они поднялись вверх по Никольской к Кремлю.
Дворами прошли в Георгиевский переулок. Авдотья Немая даже не посмотрела в сторону пришедшей. Мало ли кого Андрей водит. А тот провёл гостью в скарбницу и на засов закрыл за собой дверь. Кругом стояло с десяток сундуков. На один из них он и усадил свою пленницу, сняв с её головы повойник. Волосы, собранные в женскую причёску, расплелись и упали на плечи. Прильнув к ней, он стал целовать их, переходя от волос к шее и от шеи к нижней опухшей губке с небольшим кровоподтёком.
— Ладонка моя светлая, не могу я выбросить тебе из своей головы.
— Ия. Ты ушёл, и как будто чей-то вынули из души. Пущай лучша Харитон забьёть, только ты не бросай мене.
Её руки скользили, гладя плечи, а стоявшие в глазах слёзы светились радостью жизни. Андрей скинул кафтан и однорядку. Женатый по воле отца, он не любил жену и часто ходил к гулящим жёнкам, но такого возбуждения не испытывал никогда. Он снял с Алёниных плеч расшитые лямки сарафана. Она была кормящей матерью, капелька слащавого молока выступила на соске. Андрей трепетал, его бил то озноб, то жар. Алёна вся горела, губы сделались красными, как калина, груди налились и стали упругими, и когда она проводила по ним рукой, чувствовала, как кружится её голова. Она ощущала его горячее дыхание, тёплую влагу губ, и тело её начинало ныть ещё сильнее. Нежные ласки Андрея будоражили мысли Алёны. Всё это не походило на грубое удовлетворение мужа Харитона. Она сама сняла с Андрея рубаху и прильнула к его телу. Никогда до этого её желание не было столь сильным, столь влекомым и зовущим. Разные запахи, исходящие от сундуков, стоящих вокруг, вносили сумятицу в её мозг, делая всё вокруг непонятным и непривычным. Часы пролетели как одно сладостное мгновение. Домой она пришла поздно и вновь была сильно избита мужем.
Конец сентября был холодным и дождливым. У государя вновь разболелись ноги, и озлобленный Алексей Михайлович гневным метался по Кремлю. Даже близкие не подходили к нему. Это было время года, когда царь отправлялся на богомолье, но в этот раз дела не позволили ему оставить столицу, и на богомолье поехал царевич Фёдор, непонятно почему выбравший Калугу. Второго октября они отправились в путь и вот уже третьи сутки тащились какими-то окольными дорогами. Огромный новый «двор» сопровождал царевича.
Карета с трудом ползла по грязи, жирная глина, казалось, хватает её за колеса. Дождь противно моросил. Ноги снова ныли. Фёдор был вновь замкнут в себе. Царевич Пётр Сибирский и князь Иван Воротынский сидели рядом молча. Фёдор думал о недавнем скандале, разразившемся в царских палатах. Боярин Богдан Хитрово поведал отцу, как к нему приходил доктор Стефан и сказывал о том, что нынче съехался с ним на Тверской улице Иван Шихарев и говорил, что взята в Верх племянница его Беляева для выбору, возили её, мол, к Хитрово, а тот смотрел её руки и сказал, что они худы. Дале, сказал Шихарев, как станет смотреть их доктор Стефан, чтобы помог племяннице. Доктор же отвечал, что его к тому делу не призывают, да и племянницы он не ведает, а Шихарев сказал, что как руки у неё доктор станет смотреть, она перстом за руку придавит — по тому он её и узнает.
104
Объярь — плотная шёлковая ткань с золотыми и серебряными узорами.