Страница 12 из 134
Андрей, уйдя со двора Матвеева, дошёл до Георгиевского переулка и, зайдя в дом к Авдотье Немой, переоделся в одежду юродивого. Авдотья жила за его счёт, у неё он держал свои сундуки с драными рубахами нищих и богатыми шубами бояр. Прицепив на спину мешок с тряпьём в виде горба, он вышел из дома и по Дмитровке спустился к Кузнецкому, а через Неглинную и потом по Сретенке, мимо Сретенского монастыря, побежал к «Лупихе», в котором в этот час уже сидела вся окрестная рвань, пропивающая свои ночные доходы.
У входа в кабак он столкнулся с вываливающимся оттуда безобразно пьяным попом и потерял ещё время, отдирая вцепившиеся в кафтан пальцы. Однако это помогло ему успокоиться, он сильно запыхался. В кабак он вошёл не торопясь, зорко поглядывая по сторонам, выискивая в смрадной духоте знакомых, здороваясь с ними, выбирая, куда бы присесть.
Здесь хорошо знали его как горбуна. Он врос, вжился в этот мир костарей и разбойников, зернщиков и шишей[89], воров и нищих — он был своим, жалким, озлённым калекой, нескладным горбуном с вывороченными губами. В углу сидел ночной шиш Осока.
— Здорово, Иван! — окликнул его Андрей. — Как живёшь?
— Горбун?! — изумился Осока. — Гляди-ко, братцы, кого принесло! Давненько тебя видать не было. Выпьешь?
Осока был крупнейший рыночный тать[90]. Он промышлял и в Верхних рядах, и на Ногайском, и даже на Троицкой площади, года три как ставшей называться Красной, но многие по привычке прозывали её по-старому. Били его редко, он не попадался, однако смолоду, после Константиновской башни, лоб его был исполосован скрывавшими клеймо шрамами, которые теперь белели паутиной, разрезающей морщины.
— Слух пошёл, што ты чью-то бабёнку снасильничал? — усмехаясь, сказал Андрей, чтобы переменить тему разговора.
— Брехня! — ответил Осока. — Али ты думаешь мене энтих не хватает?
Он плечом указал на сидящих в кабаке гулящих жёнок. Андрей принял ковш из его рук, высосал не торопясь, покосился на нарезанное толстыми ломтями копчёное сало, но есть не стал.
— Спаси Бог, — сказал он, вытирая губы краем рубахи.
— Сыграем? — предложил Осока.
— Сыграем! — весело согласился Андрей, вытаскивая из кармана волчок, который надо было ловить двумя пальцами.
Дверь открылась, в кабак, держась друг за друга, гуськом вошли нищие. Первым выступал зрячий — крупный мужик лет тридцати пяти, с лохматой бородой. Под мышкой он нёс блюдо, куда бросали милостыню.
— На! — бросил Осока полушку[91].
— Годи! — осадил его Андрей, наматывая верёвочку, крутанул.
Волчок, прыгая, побежал по столу. Сколько бы Осока ни сжимал пальцы, поймать волчок он не мог, пока Андрей считал до двадцати. Две полушки перешли к нему. Увеличили ставку до копейки. Краем глаза Андрей видел, что слепые сидели недалеко от двери. Он в третий раз пустил волчок.
— Схватил! — заорал Осока, и Андрей, словно нехотя, отдал ему копейку.
— Ещё! — потребовал Осока.
— Обождёшь! — Андрей поднялся.
Почувствовав неладное, слепые напряглись и замерли.
— Вот ты! — сказал Андрей, усаживаясь напротив зрячего, и их тут же обступила толпа. — Ты — Божий человек. Ведаю я, што мене от тебя удача будет. Ублажи! Сыграем. За так. Ради зачина!
Зрячий глядел недоверчиво.
— Не-а, — он помотал головой. — Што мене? Тёмен я.
— Да ты не боись, тута всё просто! — воскликнул Андрей, глупо широко улыбаясь. — Тут-то и уметь нечего!
Слепые сидели неподвижно, прислушиваясь.
— Не-а, — упрямо сказал поводырь. — Не до того моне.
— Ну, коли так, я уйду,— сказал Андрей, ни к кому не обращаясь и не собираясь вставать. Он знал, что сейчас будет.
— Играй! — взревела толпа. — Не зли Горбуна, нехристь!
Игра разнообразила жизнь этих людей. Дело принимало скверный оборот, поводырь понял это. Лицо его стало злым и сосредоточенным.
— Без денег? — спросил он, утвердясь в мысли о необходимости делать то, что велит горбун.
— Даром, — подтвердил Андрей. — А я плачу, ежели схватишь. Клади ладонь. Вот так. Добро.
Дважды пущенный волчок не был пойман.
— А ну-тка ещё! — сказал зрячий, заводясь. За соседним столом стали гонять второй волчок. Андрей вновь пустил свой.
— А што, старый, — спросил он слепца, сидящего рядом со зрячим, которому на вид было лет около семидесяти. — Ты ж, поди, и Расстригу-то помнишь? Тут, на Москве, ране не случилось быти?
Старик поднял голову от похлёбки, обтёр ладонью губы.
— He-а, на Москве не случися, — неожиданно густым голосом ответил он. — А лярву его ляцкую, Маринку[92], видел, вот как ты мени ныне. Я в те поры зрячь был.
— А где же ты видел её, дедушка? — заинтересовался Андрей. — Расскажи.
— А в Коломне я ея видел. С сыном кудый-то ехать садилася. Разряжена! На каждом персте — золото! Истинно: ведьма! Давно то было.
— А теперь куды идёшь, дедушка? — спросил Андрей настойчиво.
— Ржевской Богоматери иду поклониться. Сказывают, очи лечит, зрить даёт. За тема и влачуся со товарищи.
— Ну, дай тебе Бог, — сказал Андрей, немного распрямляясь.
— А что, любезный, и ты за глазами идёшь? — спросил он у поводыря.
— То племянник мой, Якушка, — объяснил спокойно старик. — А идёт с нами, сам разумеешь, мил человек, нам без него ни як не можно.
— Да-да. — Андрей покивал, вставая.
Осока уже гонял волчок с рябым верзилой.
— А только чё ж вы, сирые, туды не поспешаете, а здеся, в Огородниках, третий день таскаетеся? Харитоньев переулок, чай, не Ржевская Богоматерь, — наугад выпалил Андрей.
— Мимо шли, мил человек, умыслили помолитися...
— Это в кабак-то? — Краем глаза Андрей увидел, как исказилось лицо зрячего. — Ну што, — прошептал он, ухватив старика за кисть, — звать стрельцов? Или добром сговоримся? — И, явственно ощутив, как дёрнулся и замер слепец, Андрей понял, что попал. Что-то было за душой у этого старика с ослепшими глазами, только не ясно — что. Скорей всего, это не имело никакого отношения к искомым им, но теперь, пока в этом не убедится, отпустить слепых он не мог.
— Што тебе надобно? — хрипло выдавил старик, мертвея и без того неподвижным лицом.
— Горбун! — загремел Зуб откуда-то сверху. — Давай сыграем!
— Отстань! — отмахнулся Андрей, не сводя глаз со старика и незаметно собираясь, словно перед броском. — Вишь, знакомца встрянул.
Он подтянулся к уху старика, растянул губы в рассчитанной на окружающих улыбке.
— Говори скоро! — потребовал он. — Кто будите, куды идёте, по што?
— Отпусти, — губами попросил старик. — Денег дам. Два рубля. Отпусти. Более нету.
Старика мелко трясло. Спутники его замерли. Только поводырь всё щупал глазами Андрея, бесполезно сжимая кулаки.
— Говори! — приказал Андрей. — Ну.
— Князя Трубецкого, Алексея Никитича, холопы... Беглые мы. Отпусти с миром Христа Господа нашего.
Андрей разжал пальцы. Это были не те. Теперь он знал это точно.
— Ступайте, — сказал он, сунув старику в руку алтын, — не вас ищу.
И встал, пряча в ухмылке досаду.
— Теперь, Зуб, давай сыграем.
Пронырливый Зуб оказался рядом.
— А я подумал, ты хочешь слепых поприжать. Тут в соседнем кабаке остановился на ночь один слепой с поводырём. Я у его полный кашель серебра съял.
— Полный кашель серебра у слепого, это, кажись, то, што мене надобно, Зуб. С меня кадушка пива.
Высыпав в руку вора горсть монет, Андрей поспешил из кабака, оставляя того в растерянности.
В тот же день четыре стрельца взяли слепого гонца Никона и поводыря и свели в Приказ тайных дел. А Андрей получил отпускную на астраханские грехи.
89
...мир костарей... зернщиков и шишей... — Костари — мошенники, промышлявшие в игру в кости; зернщики — от зернь — игра в кости или зёрна; шиш — бродяга, вор, а также соглядатай.
90
Тать — вор.
91
Полушка — самая мелкая монета Московского государства, равная 1/4 копейки.
92
Мнишек Марина (ок. 1588-1614) дочь польского воеводы Ю. Мнишека, жена Лжедмитрия I (Отрепьева) и Лже-Дмитрия II («Тушинского вора»). Умерла в заточении.