Испанский садовник

Сохраняя на лице привычно-бесстрастное выражение, Харрингтон Брэнд стал пристально следить за каждым броском, каждым поворотом игры. Счет был уже 35:32 в пользу пары из Уэски, которая мастерски наносила удар за ударом над головами команды Сан-Хорхе. Эти непрерывные атаки, а также груз прожитых лет заметно сказывались на старшем из игроков, и Брэнд злобно усмехнулся про себя, услышав крики местных болельщиков, осыпающих градом проклятий его седины.

— Оле… Оле… Шевелись, Хайме! Беги, старая кляча! Давай, Хосе, амиго, спаси нас от позора, ради бога!

И словно вняв их просьбам, Хосе, казалось, был вездесущ на корте — скользил, вытягивался, наносил удары; всё это время, несмотря на участившееся дыхание и обильный пот, с его лица не сходила улыбка. Но все его усилия разбивались о самоотверженное сопротивление парней из Уэски, их лидерство неизменно сохранялось, счет вырос до 48:46.

Публика не умолкала ни на секунду — она ревела, жестикулировала, умоляла и проклинала игроков с истинно латинским напором. И маленький Николас, бледный от возбуждения, неистовствовал вместе со всеми.

— Вперед, Сан-Хорхе! Вперед, Хосе! Даешь победу!!!

Тут форвард Уэски сделал обманный укороченный бросок, и совершенно вымотанный Хайме не успел его отбить. Он в отчаянии вскинул руки, и над трибунами раздался стон болельщиков Сан-Хорхе. Команде Уэски не хватало до победы всего одного очка.

Казалось, исход матча предрешен, как вдруг капитан Уэски, подпрыгнув, поскользнулся на бетоне и упустил мяч. Сразу же встав, целый и невредимый, он уверенно помахал своим болельщикам. Но, едва вернувшись в игру, был награжден пушечным ударом Хосе. Публика ахнула. Счет стал 49:48.

Переполненный стадион замер. Хосе подошел к центральной отметке. Розыгрыш мяча начался в полной тишине и длился невыносимо долго, нагнетая атмосферу азарта и неизвестности. Уэска играла  сдержанно, рассчитывая на ошибку противника, но и противник, ощущая бремя лежащей на нем ответственности, также старался не рисковать. Монотонный обмен ударами был прерван маневром Хосе, который, внезапно нарушив ритм, сделал длинную передачу, послав мяч под углом между игроками Уэски. Счет сравнялся 49:49.

Публика затаила дыхание. Все вскочили и подались вперед, наблюдая за полетом мяча. Очертя голову, команда Уэски ринулась в последнюю атаку, осыпая Хосе сокрушительными ударами с лёту. Тот же, будто в него бес вселился, доставал и отбивал их как автомат. И вот в его сторону последовал пушечный удар, отбить который было явно невозможно. Парень рванулся изо всех сил, высоко-высоко взлетев над площадкой, и врезал по мячу так, что поставил победную точку в игре.

Единый протяжный выдох вознесся к небесам, и началось что-то невообразимое. Мужчины бросали в воздух шляпы, плакали, смеялись, обнимались, исступленно орали, как одержимые.

Николас с горящими глазами стоял на скамейке, не переставая размахивать руками, и дико  кричал:

— Ура! Ура! Я знал, что он сможет! Я знал! Я знал! Ура!

Когда уставшие игроки вяло побрели с корта, толпа, перемахнув через ограду, налетела на них пчелиным роем. В одно мгновенье Хосе был окружен, его обнимали, целовали, хлопали по спине, а, когда он взмолился о пощаде, подняли его на плечи, вызволив из толчеи.

— Папа, — выдохнул Николас, слезая наконец со скамьи. — Правда, здорово? Я так рад, что ты привез меня сюда.

Консул натянуто улыбнулся. Кульминация игры и последовавший за ней ажиотаж повергли его в состояние глубочайшей подавленности. Но он ни за что не позволил бы этой странной необъяснимой горечи, разъедавшей его грудь, вырваться наружу. Он взял сына за руку и сквозь поредевшую толпу повел в сторону площади.

— Это наша победа! — не умолкал Николас по пути к машине. — Ведь Хосе работает у нас. А это он выиграл игру.

Не отвечая, Харрингтон Брэнд резко повернул ключ автоматического стартера. Он вел машину, глядя прямо перед собой, а мальчик украдкой поглядывая на него, думал, чем он мог непреднамеренно рассердить отца.

— Что-нибудь не так? — спросил он наконец.

Последовала ощутимая пауза.

— Нет, Николас, всё в порядке, не считая того, что у меня ужасно болит голова. Видишь ли, я не привык, чтобы всякая шушера стискивала меня, толкала локтями, пинала, и всё это ради какой-то дурацкой игры.

— Папа… — сбитый с толку Николас хотел было возразить, но взглянув на застывший профиль отца, умолк.

Это молчание продолжалось и во время обеда, который был накрыт к их возвращению, — одно из тех ледяных и отчужденных молчаний, периодически навязываемых консулом, когда он, казалось, полностью уходил в себя и смотрел сквозь людей и предметы с видом  оскорбленного бога, для которого существует только неземное и вечное.

— Можно мне пойти к себе, папа? — тихо спросил Николас, допив молоко.

— Как хочешь.

Медленно и печально поднимался мальчик по широким деревянным ступеням. Радость этого дня с его восторгом и новизной, оттенками и блеском угасли в нем. Ни Хосе, ни игра больше не занимали его — он мог думать только о суровом, страдающем лице отца. Привыкший к совместному вечернему ритуалу, он почувствовал себя отвергнутым и поспешил укрыться в просторной темной спальне. Вяло раздевшись и умывшись, он натянул ночную рубашку. Потом обернулся и увидел в дверях консула. 

— Ой, папа! — облегченно выдохнул он. — Я уж думал, ты не придешь.

— Я не забываю о своих обязанностях, Николас, — серьезно ответил консул.

— Папа, прости меня, если я виноват… — мальчик с трудом сдерживал слезы. — Только… только я не знаю, что я сделал…

— Приготовься к молитве, — консул занял своё обычное место и обнял его за плечи. — Ты растешь, Николас, — тихо сказал консул. — Ты должен сознавать, сколь трудна и тягостна моя жизнь. Ты знаешь, какое бремя я несу с тех пор… с тех пор, как твоя мать нас покинула.  В последнее время из-за литературных трудов у меня усилилась бессонница, ночи превратились в кошмар. Бывают дни, когда я так измучен и истощен, что не могу сосредоточиться на работе. И, тем не менее… — консул приподнял сведенные брови, — несмотря ни на что, я полностью посвятил себя тебе. 

Мальчик опустил голову. На его мягких ресницах, как хрустальные капельки росы, появились слезы. 

— Да, Николас, я стал тебе не только отцом, но и другом, и учителем, и нянькой. Не скрою, эта преданная служба приносит мне большое счастье и радость… Она как бальзам для моей измученной души. Это, мой родной, — бескорыстный труд. Но даже самая бескорыстная любовь рассчитывает на ответное чувство. Именно поэтому сегодня мое сердце разбито от мысли, что я тебе безразличен. 

— Нет, папа, нет! — крикнул Николас, обретя наконец дар речи. — Это неправда! Как ты мог так подумать?! 

Искаженное страданием лицо задрожало.

— Иногда достаточно какой-то мелочи, дитя мое. Небрежное слово… взгляд… случайный жест…

— Нет, нет, — Николас почти кричал. — Я люблю тебя, люблю! Мама поступила с тобой отвратительно. Но я никогда тебя не брошу. Мы всегда будем вместе. — Истерически всхлипывая, дрожа всем телом, он поднялся с колен и бросился отцу на шею.

— Мой, мой мальчик, — пробормотал консул, крепко прижимая к себе эту легкую живую ношу. Он ощутил трепещущее, подобно птице, детское сердце, чье проникающее тепло растопило боль в его груди, и со вздохом закрыл глаза.

Наконец, мягко отстранившись, он с ласковой улыбкой произнес:

— А теперь помолись, дитя мое, и я тебе почитаю.

Глава 5

И все же, наслаждаясь примирением, радостно сознавая, что Николас более чем когда-либо к нему привязан, консул не мог забыть, какую роль в этом болезненном, хоть и недолгом, отчуждении сыграл Хосе. Прежде, покидая утром виллу, Брэнд имел обыкновение издали отвечать на почтительное приветствие садовника. Теперь же он подчеркнуто равнодушно проходил мимо, не поворачивая головы и глядя прямо перед собой, стараясь его не видеть. Тем не менее, краткого мига хватало, чтобы в памяти застрял образ юноши, косившего траву длинной косой: ладно скроенное тело под легкой тканью, энергичные взмахи рук, простодушная улыбка. Досада захлестывала консула, и даже придя в офис, он еще долго не мог успокоиться.