Страница 35 из 35
Да, мрачно подумал он — как никогда чувствуя себя гомеровским героем, битым и ломаным, но мужественно противостоящим ударам судьбы — отныне его амбиции должны быть принесены в жертву во благо сына. И он действительно находил утешение, предвкушая уготованные ему тяготы. Разрушенное здание его гордости все же не было уничтожено окончательно, и из благородных руин пророс изысканный цветок мученичества. Отныне он будет довольствоваться «легкой пробежкой»… навстречу «вечеру жизни» — эти выражения уже сейчас занимали прочное место в его речи, этакий пароль из грядущих дней. Даже мысль об утраченной рукописи о Мальбранше больше не возбуждала. С вызывающим жалость величием он уже видел себя новым Карлейлем[12]: труд его жизни уничтожен порочным слугой, но — в отличие от того, другого историка — обстоятельства его жизни, личная драма, поразившая его в самое сердце, не позволяли ему этот труд восстановить.
Мальчик уже лежал в кровати, глаза закрыты, одеяло натянуто до самого подбородка. В нем перемена была еще более заметна. Он сильно вырос. Худые ноги вытянулись, лицо утратило детскую плавность и обрело более мужественную форму — казалось, он приобрел твердость, утраченную его отцом. Жадно вглядываясь в его черты, консул снова подумал с внутренним вздохом: «Он растет».
— Ты не спишь, Николас?
— Нет, папа. — Мальчик не открыл глаза.
— Ну что ж, — помолчав, произнес консул. — Мы опять начинаем сначала. Город, вроде, неплохой. Надеюсь, он тебе понравится.
— По крайней мере, здесь нет сада.
— Нет, — тяжело повторил консул, словно это было избавлением для них обоих. — Сада нет.
Воцарилось молчание. Неужели сын никогда к нему не вернется? Сможет ли он забыть эти ужасные недели, когда Николас не желал его видеть, и, лежа отвернувшись, все его попытки сближения встречал тихо (и, разумеется, ненамеренно) бормоча: «Я тебя ненавижу»?
Даже когда первое потрясение от прискорбной смерти Хосе прошло, Николас продолжал молчать и сторониться его, проводя большую часть времени со стариком Педро или у Деккеров. Потом, к тайному ужасу Брэнда, он стал говорить о своей матери — задавал неприятные вопросы, попросил ее фотографию к себе в комнату, захотел узнать ее адрес и когда он сможет снова ее увидеть — заставляя консула страдать и смущая его покой все более настойчивыми просьбами.
Словно от внутреннего толчка, ставшего результатом долгих раздумий, Николас приподнялся, опершись локтем на подушку, и спросил:
— Папа, где я буду учиться в этом городе?
— Дорогой мой, — мягко ответил Брэнд, — я буду учить тебя, как раньше.
— Нет, папа. Я хочу в школу.
Брэнд невольно вздрогнул.
— Николас…
— В школу, папа… Там я познакомлюсь с другими мальчиками, буду играть с ними во всякие игры… И может быть, мы даже подружимся.
— Хорошо… — не сразу ответил консул. — Мы это еще обсудим.
Николас помолчал, потом, словно пересиливая себя, посмотрел на консула и глубоко вздохнул.
— Еще кое-что, папа. Я… Я получил письмо от мамы.
— Что?!
Вырвавшийся у Брэнда возглас заставил Николаса побледнеть, но, слегка запнувшись, он продолжал говорить:
— Ты же знаешь, что я ей написал? И еще… — собрав все свое мужество, он выпалил: — Я хочу ее видеть… Как можно скорее, папа…
От неожиданности Брэнд, не в силах вымолвить ни слова, уставился на сына. Не давая ему опомниться, Николас продолжал:
— Ведь она же моя мама! Я имею право быть с ней. И она имеет право быть со мной. Из этого порта в Америку ходят корабли — большие корабли — мы проплыли мимо одного из них сегодня. А я уже достаточно большой, чтобы ездить самому…
В груди консула, подобно змее, разворачивающейся, чтобы ужалить, начал набухать старый гнев, но быстро заглох в этой новой жалкой беззащитности. Облизнув пересохшие губы, он наконец-то смог вымолвить:
— Ты хочешь сказать, что она… — он заколебался, почти сдаваясь. — Что она… пригласила тебя к себе?
— Да, папа.
— И… на сколько времени? — Ему приходилось подбирать слова.
В брошенном из-под ресниц взгляде мальчика смешались грусть, триумф и несгибаемое упорство.
— Это зависит от тебя, папа, — спокойно и неожиданно тактично ответил он, — и от меня тоже, я полагаю. Но я обязательно должен увидеться с мамой, провести с ней некоторое время. Так будет правильно… для нас всех.
В приступе отчаяния Брэнд прижал к глазам дрожащие пальцы, словно отгоняя жуткое видение. Он и в самом деле подозревал о существовании переписки Николаса с матерью и втайне даже предчувствовал опасность их воссоединения. Тем не менее, внезапное подтверждение этого факта выбило его из колеи. Тупо, в каком-то оцепенении он спрашивал себя, как это могло случиться, как тот не удостоенный должного внимания момент, когда он нанял для работы в саду простого испанского парня, привел к такому невероятному результату. Марианна… его жена… воскресшая из мертвого и погребенного прошлого… разделить с ним… а может, даже украсть привязанность его сына…
Этого не может, не должно быть! Нет, нет, он не допустит! Но в этой подспудной борьбе, где на кон поставлена единственная оставшаяся ему радость, он не мог чистосердечно предсказать свою победу.
— Ты мне позволишь, правда, папа? — спросил Николас все тем же вкрадчивым, но с новым оттенком строгости, тоном. — Ты обещаешь всё устроить?
Не поднимая головы, стараясь сохранить твердость, консул пробормотал что-то неясное, могущее сойти как за отказ, так и за согласие.
И снова долгое молчание. Потом, выпрямившись и отогнав от себя видения, навеянные глубоким раздумьем, консул любовно положил влажную ладонь на руку сына.
— Николас, — произнес он с вернувшейся к нему высокопарностью. — Между нами многое произошло за последние несколько месяцев. И всё же, видит Бог, моя совесть чиста, а если в чём-то и есть моя вина, прошу меня простить. Только не позволяй простому несчастному случаю… или невольной ошибке… разрушить наши взаимные чувства. У нас по-прежнему есть будущее. Если мы захотим, то, я уверен, что однажды нам удастся вернуть… ту близость в мыслях и чувствах… которую я ценю больше всего на свете…
За этим печальным монологом снова последовало продолжительное молчание, а в темноте не завешенного окна тем временем вспыхивало и гасло полярное сияние — полет душ сквозь непроницаемые небеса. Тяжело вздохнув, консул нерешительно поднялся и покорно направился к двери, но вдруг остановился и — без особой, впрочем, надежды — обернулся.
— Ты бы не хотел?.. — тихо начал он, искоса тревожно глядя на сына. — Ты не будешь возражать, если я тебе почитаю?
Мальчик отвел глаза. Он хотел отказаться — резкие слова уже готовы были сорваться с его языка. Но что-то его остановило. Отвернувшись, он пробормотал:
— Хорошо. Если ты хочешь…
Довольная улыбка, жалкая и почти глупая, растеклась по потерянному осунувшемуся лицу консула. Неуклюже, с излишней поспешностью он бросился в другую комнату, порылся в чемодане и вернулся со знакомым томом в красном кожаном переплете. Прочистив горло, он сказал:
— Давай возьмем главу, в которой говорится о крупных птицах Америки — это очень интересно… и поучительно. Как же давно мы не проводили время вместе за этим маленьким удовольствием!
Усевшись на кровать, он поправил очки и приглушенным голосом начал читать:
«Индейка, большая домашняя птица, оперение которой своим великолепием может соперничать с павлином, вначале обитала на Американском континенте, но впоследствии была перевезена во много других стран. Эта птица по природе своей очень своеобразна — напористая и самостоятельная — но из-за непомерного тщеславия часто бывает повержена в схватке…»
Он оборвал чтение на полуслове.
Николас, лежа на боку и жадным взором глядя на фотографию женщины на прикроватной тумбочке — эта странная, но миловидная женщина его мать, которая скоро обнимет руками его голову и прижмет к груди — не обращал на него никакого внимания. Он не слушал… Он совсем его не слушал.
12
То́мас Ка́рлейль (Thomas Carlyle, 1795–1881) — британский писатель, публицист, историк и философ шотландского происхождения, автор многотомных исторических сочинений. Его рукопись о французской революции была сожжена нерадивой горничной, принявшей ее за мусор. Впоследствии Карлейль переписал эту книгу заново.