Страница 12 из 17
– Закрой, – просила жена, и слабая рука ее делала неопределенный жест, указывая то в направлении окна, то куда-то в сторону потолка. Она почти постоянно лежала, хотя ее не мучили болезни, столь свойственные пожилому возрасту и лишающие людей радости ходьбы. Ходить она могла, но радости это не доставляло.
Заунывное лето никак не заканчивалось. Лето было для молодых, и в отношении молодости, цветущей вокруг, у старика не было никаких иллюзий. Вопреки распространенному среди подростков заблуждению, он не ненавидел молодость, не терзался завистью, не томился бессилием повернуть свою жизнь вспять.
– Я и сейчас не ближе к смерти, чем они, – говорил, кашляя, приходившему его навестить журналисту. – Любого человека отделяет от смерти секунда, и с этой секундой в запасе бродит своими тропами всякий живущий.
После таких слов он умолкал и неизбежно смотрел вперед себя, не в глаза собеседника и даже не на него вовсе, отчего тому становилось не по себе.
– И молодость есть, и есть все остальное, и все живет в равных условиях на Земле. В этом-то и состоит справедливость мира, – говорил он журналисту, чем вызывал отчаянный пьяный смех.
Журналист Аркадий Вепрь, странный знакомый старика, был алкоголиком отпетым, его профессия приучила к мысли, что справедливости в мире нет, и более того, именно поэтому, а может, и поэтому только мир по-своему справедлив. По крайней мере, он любил объяснять это профессией, возможно, оттого что так ему представлялась «отдача» от профессии журналиста еще в незрелые годы. Каких-то вершин в профессии Аркадий достичь не сумел и в свои сорок неожиданно понял, что вернулся к тому, с чего начинал когда-то, мечтая достигнуть космических высот.
Он не бывал под пулями, не раскапывал секреты, не делал сенсационных снимков «звезд», да и обычные интервью с ними брал редко. Поработал в паре городских газет, журналах о музыке и авангардном искусстве, какое-то время был главным редактором сайта. Но время шло, и статьи, переписываемые из других источников, чьих-то блогов, или просто собственные впечатления от жизни, которые он гордо именовал публицистикой, обесценились даже в его собственных глазах. Редакторы же выбирали молодых и энергичных, благо недостатка в таких кандидатах нет.
Теперь Аркадий с переменным успехом боролся с «молодыми и энергичными» на сайтах фриланса, периодически отхватывая заказы от PR-агентств и специализированных журналов. Впереди маячила пустота, и общение со стариком хоть как-то смягчало внутренний страх: во-первых, у старика пустота уже наступила, а у него еще нет. Но это слабо согревало душу. Скорее, глядя на пустоту старика, он готовился к собственной, примирялся с ней, узнавал, чего ему ждать.
Старик – а звали его Семен Иванович Французов – относился к своему приятелю скептически. Его не покидало ощущение, что зрелости журналист так и не достиг, и, встречаясь с ним, всякий раз испытывал некоторую брезгливость. Пытался побороть ее, понимая, что это единственный друг. Но не мог.
Жена его, Нина Валентиновна, журналиста не любила тоже. Но терпела, и вовсе не оттого, что старик мог – условно, но все же – назвать его другом. Лишенная общения, гостей, подруг, приятелей – всего того, что делало яркими прежние годы, – она видела в не самом приятном ей госте единственное зеркало, в котором отражалась их старческая жизнь. Не будь журналиста, их не существовало бы – о них некому было бы знать, говорить, вспоминать, – и вся та любовь, что она пронесла через жизнь, строя маленькое счастье, осталась бы незаметной.
Посвятившая жизнь одному человеку, она хотела, чтоб об этом знали, увидели, что она смогла, что она не зря когда-то так решила и ни разу не отказалась, не пожалела о своем решении. Этот итог – их бедное и не самое яркое существование на закате жизни – все-таки был счастьем. Все тяготы и невзгоды так и не отучили их говорить: «Я люблю тебя», – выходя из ванной, засыпая вместе, выполняя незатейливую и несложную просьбу другого. Остальное было скучно, других достижений не было, но быть до конца вместе – это цель, которую они поставили когда-то и которую сумели выполнить.
Семен Иванович был доволен: спокойствие и достоинство, с которым он часами смотрел во двор, провожая жизнь, на том и держалось, что он добился всего, чего захотел, а большего и не надо – он сделал жену счастливой. Правда и то, что он совсем не нуждался в «зеркале», в том, чтобы кто-то оценил, увидел, как они живут вместе. Людей, которые не интересовались его жизнью, он оставил в стародавние времена, они стерлись из памяти, ни имен их, ни лиц, ни голосов не осталось. Старик знал, что никто не интересует человека, кроме самого себя. И строил свое счастье без оглядки на тех, кто даже не слушал, что он отвечает на вопрос «Как дела?».
Нина Валентиновна подолгу смотрела на мужа и улыбалась. Он излучал спокойствие и уверенность, несмотря на больной вид. Казалось, его ничто не тревожит, ничто не могло задеть и побеспокоить. И действительно, все обстояло именно так. Впрочем, одна гнетущая мысль с некоторых пор поселилась в голове Семена Ивановича и, всплывая из мутных вод бытовых повседневных мыслей, заставляла мрачнеть. Его беспокоила смерть – но не тем первичным страхом, заложенным в каждого человека – мол, все умрут, – и не тем, какой смертью умрет он сам – по дороге к дивану или в очереди за молоком.
Старик терзался: кто уйдет раньше – он или Нина. И в редкие моменты разговора с Богом старик просил, чтобы она умерла раньше. Чтобы умерла счастливой, окруженная его заботой и скромным, на какое он способен, вниманием. Чтобы ей не было страшно оставаться одной. Она падает и подолгу не может встать, объяснял он Богу, и порой забывает, зачем куда-то направлялась, хотя только на сборы тратила пару часов. Разговоров с Богом Нина Валентиновна не слышала – старик просто стоял у окна и смотрел вдаль. Разве что мог не ответить на ее вопрос, чего в остальные минуты с ним никогда не случалось.
Семен Иванович закрыл окно. Песок, залетавший в дом, расстраивал его. А в возрасте, когда самые яркие радости, как ни крути, позади, сильнее всего ранят, как правило, мелочи. Тольятти был грязным городом, они переехали сюда, устав от столицы. Да и была квартира, оставшаяся в незапамятные времена еще от бабушки. «Живи», – приговаривала бабуля ему, тогда еще молодому, и пристально смотрела на него.
Он не выдерживал взгляда и отворачивался: так уходящая жизнь смотрит на остающуюся. «Живи», – шептал голос откуда-то с границы, и ему очень хотелось жить. В городе не было моря, не хватало воды, были только заводы и офисные центры. В их дворе стояла трансформаторная будка, несколько больших канистр для мусора и баскетбольное кольцо без сетки, приделанное к ветхому столбу посреди песчаного поля. И справа, и слева, и впереди – через поле – стояли блочные дома, такие же, как и у них, а за теми домами стояли другие, если уж не такие же точно, то очень похожие, а где-то совсем далеко, куда жена уже не дойдет одна – заблудится, – проходила дорога.
Старик любил посидеть на автобусной остановке, наблюдая за движением: мимо проносились автомобили, сновали туда-сюда охваченные бытовыми думами жители ближайших домов, а иногда царственно останавливался автобус; снисходительный водитель открывал двери и сразу жал на кнопку снова: он знал, что старику некуда ехать, а другие пассажиры на остановке появлялись редко, да и не сходил никто. Иногда старик откупоривал бутылочку пива, и липкий, вязкий день вдруг начинал бродить радостными пузырьками; неожиданно радовала мамаша с колясочкой или удачная шутка проходивших мимо старших школьников. Кто-то заговаривал с ним, спрашивал время, и старик улыбался в ответ: «Время, время…» – и кивал головой. Затем вдруг спохватывался, резким движением выставлял вперед руку и, прищуриваясь, бодро рапортовал: «Половина четвертого, или пятнадцать тридцать. Нет, даже тридцать одна». Но интересовавшийся временем прохожий уже куда-то исчезал.
«Хм», – ежился Семен Иванович, возвращаясь в свое привычное забытье. Пиво приносило больше тоски, покидало его быстро, оставляя тревожное чувство медленного отрезвления, которое было гораздо хуже ясной трезвости. День был испорчен, оставалось либо напиться, либо тяжко приходить в себя, но даже идти за алкоголем – не то чтобы пить – казалось ему бессмысленным. Напиться не удавалось: алкоголь не нравился, веселья не было, сон становился страшен и гадок. Приятное ощущение было от первого глотка пива, но только от него – единственного. А далее мозг просто погружался в какую-то мутную и вонючую жидкость, пока не тонул в ней. В этот момент у старика закрывались глаза.