Страница 25 из 98
Подержав в руках золотой, маленький Яша вдруг решил, что у него будет их ровно тысяча. Этой тысячью он стал бредить. Иногда ему снилась большая горка монет на столе, от которой исходило золотое сияние, делавшее его стройным, сильным, имеющим власть над людьми. Просыпаясь, он понимал вздорность сновидений, но желание скопить заветное число золотых не проходило.
В школе он учился лучше других, был первым в классе по математике, физике и английскому языку, но поступать в институт после десятилетки не захотел. Быть инженером с его ногой? Чтобы все сочувственно или злорадно глядели вслед, когда он пойдет по цеху? Для его больного и гипертрофированного самолюбия это казалось нелепым и жалким.
Неожиданно для всех Яков пошел работать в торговлю, где быстро начал делать успехи. И деньги. Правда, свою неофициальную финансовую деятельность он тщательно скрывал. И почти не имел забот. «Почти», потому что перед войной воспользовался предложением начальства временно перевестись в Ленинград. Так, на всякий случай. Где-то нечисто сработал пьяница замдиректора продовольственного магазина на Маросейке, большого магазина, который окрестные жители по привычке называли Белов — по имени прежнего дореволюционного владельца.
В подвале у Белова по инициативе Якова (о том, что ему поступает часть денег за операцию, никто не знал) стали варить пряные рассолы для кильки. Килька в пряном рассоле стоила намного дороже, чем обычная. С базы же привозили в основном бочки с обычной килькой. В нее добавляли пряный рассол и продавали уже совсем по другой цене. Зарабатывали на этом весьма неплохо. Но какие-то слухи просочились наружу. Тогда Яков велел «помочь» алкоголику замдиректора, непосредственно занимавшемуся операцией «Жилька», удариться в пьяный загул, и не меньше чем на месяц, пока все окончательно не успокоится. А сам отправился в Ленинград.
Шел январь 1941 года…
Яков подошел к буфету, вынул бутылку с остатками водки, вылил содержимое в стакан, залпом выпил, крякнул, закусил колбасой с черным хлебом. Вытер о полотенце руки, открыл серебряный ларец. Внутри на черном бархате лежали в специальных отделениях три драгоценности.
Он мог любоваться ими без конца. Каждая была уникальна.
В первом отделении поблескивал массивный золотой браслет-змея. Тончайшая работа, выделана каждая чешуйка. Горящие красные глаза из старинных рубинов. Он вспомнил старуху. У нее тоже, казалось, был красный отблеск во взгляде. А глаза на старом, морщинистом лице совсем не выцвели.
— Я сделаю вас богатым человеком, — холодно, с внутренней брезгливостью сказала она. — Очень богатым. Вам даже не понять, какое это богатство. Впрочем, сегодня этого уже никому не понять. А мне нужно жить. — Бывшая княгиня усмехнулась: — Собственно, мне жизнь не нужна. Но и умереть мне сейчас непозволительно. Внучка у меня, Оленька. Не захотела уезжать из Ленинграда, меня одну бросить. Четырнадцать лет. Сирота. Поэтому нужны продукты, много продуктов. Ее хочу спасти, а кроме меня, никто этого не сделает. Даже если достану ей продукты и умру, она все равно погибнет. Продукты обязательно раздаст другим, а потом сама умрет от голода. Я ее знаю. У нас в семье подлецов не было. А буду жива — подкормлю Оленьку понемногу. Для начала вот вам змея. — Она вынула откуда-то золотой браслет. — Здесь ценно не золото, во много раз ценнее работа всемирно известного старого мастера. Любой музей заплатит за змею баснословные деньги. В мирное время, конечно.
— А оно наступит, мирное время? — не удержался Яков.
— Конечно! — отрезала старуха. — Этого только трусы да сами немцы не понимают. Потому как чересчур уж рационалисты. И с теми, кто действует иррационально, им не совладать. Никак им не сообразить, почему люди стоят насмерть, вместо того чтобы спасать свою шкуру. Впрочем, немцев еще мои прадеды били. На Чудском озере.
Яков не совсем понял тираду княгини, но переспрашивать не решился. Старуха внушала уважение и что-то похожее на боязнь… Он навел справки у знакомого сотрудника Эрмитажа, и тот подтвердил, что змея работы старинного мастера действительно стоит огромных денег. Таких, о которых Яков не мечтал.
Тогда он принес старухе продукты.
— Я дам вам еще две вещи, — сказала та, глядя на него немигающим взглядом. — Обе, как и первая, фамильные ценности моего княжеского рода. От этого рода теперь остались только я да внучка. Если б не война, отдала бы все в музей. Обе вещи XVIII века — времен светлой памяти императрицы Елизаветы Петровны, никогда никого не казнившей и любившей повеселиться. Когда она умерла, в казне осталось две тысячи дорогих платьев и… пять рублей денег. Нас, баб, на престол лучше не пускать.
Яков промолчал. Старуха продолжала:
— Зато таких драгоценностей, какие делали в годы царствования Елизаветы Петровны, давно уже не умеют делать. Цены им нет. Да и кто нынче цену эту понимает! Ты собери продукты. Много. Столько, чтобы мы с Оленькой до лета дожили. А летом, даст бог, внучку эвакуирую. Тогда и помирать можно. Лишь бы она выжила. Хоть кто-то из нашего древнего рода должен выжить.
Суровая старуха вытащила серебряный ларец и открыла его. В двух отделениях лежали две необыкновенные броши, третье, видимо для змеи, пустовало. Одна брошь была в виде золотой вазы, наполненной цветами. Каждый цветок — из драгоценных камней. Вторая брошь — золотая веточка. Взглянув на нее, Яков обомлел: изумительной работы изумрудные листочки, обрамленные бриллиантами. Такой изящной красоты он никогда не видел.
Голод еще только надвигался, и он не побоялся почти ополовинить свой запас продуктов, чтобы получить обе драгоценности. И ничуть не жалел. Впрочем, и того, что у него оставалось, было много. Со старой княгиней Яков больше не встретился и не знал, умерла она или нет. Но это его уже не интересовало. Он и раньше-то относился с презрением к другим людям, а теперь, когда голод начался по-настоящему и смерть ходила вокруг, стал еще безразличнее и равнодушнее к горю других. В это страшное время блокадного Ленинграда для Якова наступила пора бурной деятельности, золотые денечки, как говорил он сам себе. Золотые в прямом смысле, поскольку золото само плыло к нему в руки со всех сторон. Разумеется, в обмен на продукты. А продуктов у него было все еще вдоволь.
«Газеты надо читать, и читать внимательно», — усмехался он про себя.
Он действительно всегда внимательно читал газеты. Настолько внимательно, что начал с весны 1941 года систематически накапливать продукты. Постепенно создавал большие запасы того, что не портится: постного масла, консервов, риса, гречки, манки, пшена, макарон, сахара, шоколада, меда, чая, портвейна, водки. Доставал все самого лучшего качества — это было нетрудно, поскольку в Ленинграде он заведовал продовольственным магазином…
Яков понимал, что война вот-вот начнется, но никогда не думал, что она дойдет до Питера. Он ожидал больших затруднений с продуктами, но ему и в голову не приходило, что будет блокада и голод. 22 июня 1941 года он привез в укромное место, на всякий случай, еще одну солидную партию продуктов, а заодно запас керосина, мыла, спичек, свечей. Он никогда и никого не впускал в свою просторную комнату в коммунальной квартире, так как боялся, что могут обнаружить его продовольственный склад. Все же часть продовольствия хранилась у него на окраине города. Там, в деревянном домике на тихой зеленой улочке, он снял перед войной у знакомой доброй старушки комнату, в которой поставил чемоданы и ящики с непортящимся продовольствием.
Старушку, хозяйку дома, он немного подкармливал, чтобы, не дай бог, не померла, — нельзя же было лишиться такого удобного места для хранения продуктов и ценностей. Золото и ювелирные изделия он зарывал в землю в подполе.
Однажды Якову дали адрес старого одинокого ученого, у которого имелась коллекция золотых монет. Прихватив с собой три банки сгущенки, пачку манки, сахару, чая, несколько сухарей и бутылку с керосином, он отправился в названную ему квартиру. Дверь оказалась незапертой. Высохший старик лежал на кровати в холодной комнате, и поначалу Якову подумалось, что хозяин умер. Но тот вдруг открыл глаза и внимательно посмотрел на нежданного гостя.