Вокруг света

Это начало стихотворения Цзя И, жившего во втором веке до нашей эры. А вот начало другого стихотворения другого поэта:

Как мы помним, на бюст Паллады уселся ворон. На Западе превозносят это стихотворение, о Цзя И никто не вспоминает.

Совпадение очевидно, даже интонации похожи. Перекличка через две тысячи лет разных культур вызывает изумление, но, если подумать, что тут странного? Поэты черпают вдохновение из одного источника. И даже судьбы у них бывают схожи. Как, например, у тех же Цзя И и Эдгара По.

Цзя И блестяще начал карьеру царедворца, но затем по навету завистников попал в опалу, был сослан в отдаленную провинцию с непривычным жарким и влажным климатом, заболел и в тридцать три года скончался. Автор второго отрывка тоже плохо кончил, в белой горячке, в богадельне. Было ему всего сорок лет.

Так размышляя, ехал я на скрипящем велосипеде, а чаще шел, ведя железного ослика рядом: дорогу забивали травы.

Нет, у того бессмертного ослик был побыстрее моего велосипеда. Он запросто покрывал огромные расстояния Поднебесной. Утром его хозяин мог слушать цинь где-нибудь на юге, в Цзянсу на Желтом море, а полдневный чай распивать где-нибудь в Турфане… Мне вспомнилась бабушка из Восточного Туркестана, сиречь Уйгурстана, ну, или Синьцзяня на новый лад, что буквально и означает Новая граница, ее домик в тени шелковицы в Кульдже. Дедушки я не знал – тот пропал без вести, сражаясь с японцами. Бабушка рассказывала, что это был тихий и сумрачный русский, курил свою трубку и резал из дерева различные фигуры, стулья, кровати. Он был резчиком. Ему как раз и заказывали бессмертных и других персонажей, одноногого быка Куя, например. Чжан Голао у него сидел на осле задом наперед. Эту фигурку никто не купил даже за бесценок, потому что у осла отломилось ухо. Ведь он один из главных гадателей, а отломленное ухо – явный знак, и даже словоохотливой бабушке не удалось никого убедить, что знак добрый.

Этот район был одно время русским, в девятнадцатом веке, всего около десяти лет. А потом сюда бежали русские белые. Многие местные могли кое-как изъясняться на русском.

Разве забудешь базар Кульджи! Ящики с самым сладким турфанским виноградом, дыни, сахарные арбузы, инжир, завернутый в фиговые листья, белую шелковицу…

Наконец я вышел на другую дорогу. Она была лучше. Уже можно было различить следы колес, копыт – конских, отпечатки лосиных ног другие. Значит, здесь продолжается жизнь, думал я. Конечно, лошадь всюду пройдет, в этой стране лошадь, наверное, и в третьем тысячелетии будет спасать жителей глубинок…

– Стой!

Я вздрогнул, вероятно, как тот ежик, житель горы. Окрик прозвучал в высшей степени неожиданно. Но на дороге никого не было…

– Спешиться! – вновь прозвучал приказ.

Я остановился, озираясь.

– Руки подыми!.. По-русски микитишь?

Но я не мог поднять рук, так как придерживал велосипед. Кусты зашевелились, и на дорогу вышел рыжий мужик в шинели, просторных портках и разбитых ботинках. В руках у него было охотничье ружье. Темно-рыжие усы топорщились.

– Руки, говорю! – негромко, но как-то бешено прикрикнул он, направляя на меня ствол.

Мне стало не по себе. Я подчинился, придерживая велосипед телом. Я старался оценить обстановку. Бежать было некуда. Тут появился и еще один мужик в какой-то допотопной затасканной одежде, рваной зимней шапке, босой. В руках он держал крепкую гладкую палку.

– Ну-тко, пошарь! – сказал рыжий.

И второй, приблизившись ко мне, похлопал по карманам моей куртки, нащупал спички, вынул их, заинтересованно разглядывая.

– Ишь, какие, – протянул он. – А это? Штуковина…

– Компас, – сказал я и опустил было руки.

– Куды?! – крикнул рыжий, вращая синими глазами.

Я снова поднял руки и пробормотал, что у меня ничего нет.

– Заговорил, – сказал босой, ухмыляясь. – Япона мать.

– Это мы ишшо проверим, – откликнулся рыжий. – Один?

– Как видите, – ответил я и тут же пожалел. Можно было что-нибудь сочинить про туристическую велогруппу. Но было уже поздно.

– Откудова?

– Из Смоленска, – честно признался я.

– К Сергею Никитичу?

Я взглянул непонимающе.

– Не хитри, – сказал рыжий. – Ты же на дороге в Николу-Славажу. А там Сергей Никитич. Или не знамо?

Я пожал плечами:

– Впервые слышу. Я здесь в командировке.

– Какие ж командиры тебя… – начал рыжий, но тут послышался дальний окрик, свист, и он умолк, оглянулся. Снова посмотрев на меня, велел: – Пошли.

Мы направились в обратную сторону. Возражать, догадывался я, бесполезно. Как-то дурацки скрипел мой велосипед. Мужик в зимней шапчонке к нему приглядывался. Не скажу, что я был шокирован. Чего-то подобного я ждал после соприкосновения со сновидениями горы. Мое путешествие было обречено на такого рода происшествия. Мы прошли мимо той дороги, по которой я притащился от родников и яблонь, и свернули к осиновой красной рощице. Там я увидел много мужиков. Они ждали нас, обернув бородатые – и редко безбородые – лица. Все молчали. Только скрипел велосипед. Надо было подкрутить винтики багажника.

Мы вошли в рощицу и остановились.

– Вот! – сказал рыжий, указывая на меня.

Все уставились на меня. А я быстро оглядывал их суровые загорелые лица, по большей мере бесцветную, серую одежду, линялые пиджаки, грубые рубахи, башмаки, сапоги, а на ногах у одного были даже лапти. Выделялся широкоплечий мужик с туго вылепленным лицом, небольшими темными глазами, простоволосый, в серой длиннополой рубахе, подпоясанной как будто уздечкой. Все как-то на него оглядывались. Явно ждали, что скажет. А он молча озирал меня.

– Грит, с города, едет в неведомом направлении, кто таков Любасов, ни в зуб ногой, мол, – разъяснил всем рыжий.

– Ну, а сам? – спросил мужик, подпоясанный уздечкой, въедливо глядя на меня.

– Командирами какими-то направлен.

Подпоясанный уздечкой перевел взгляд на него и снова посмотрел на меня.

– Какими такими? – раздумчиво спросил он.

– Говори! – крикнул рыжий.

– Здесь… какая-то ошибка, – проговорил наконец я. И это было правдой. Произошла явная ошибка. Я попал не на ту дорогу.

Подпоясанный уздечкой хмыкнул.

– Балакает как-то… – С этими словами он покрутил короткими пальцами в воздухе, стараясь выразить особенность моей речи.

Его все поняли. Я – нет.

– Оно сразу видно, – фальцетом проговорил высокий худой мужик в картузе с треснувшим козырьком и замотанным грязной тряпкой горлом. – Нехристь, япошка.

– Рассказывай, чего тут промышлял? – послышался чей-то хриплый голос.

Кто-то дернул из моих рук велосипед. Мужики освободили поклажу от веревок, вытащили из рюкзака спальник, целлофановый тент, палатку, топорик, тетрадь.

– Ага! Вона! Записи!

– Юрик, читай.

Тетрадь оказалась в руках кадыкастого парня с красными веками. Он раскрыл ее, зашевелил еще беззвучно губами над первыми записями.

– Тсс! Ша!

Все обернулись к худому мужику с замотанным горлом и перебитым носом. Он стоял, повернув одно ухо к небу, и напряженно слушал, призывая всех к тому же.

Нанесло как будто нестройное пение. Кто-то выругался.

– Так и есть! Кудря! Я говорил, поведет народ.

Все обернулись к мужику с уздечкой. Его невысокий, но обширный лоб штурмовали морщины. От него исходила большая сила.