Вокруг света

К добру или к худу был хоровод небесных огней. Лютовал ли Дубосжигатель на него за то, что ушел с горы, унес его Камень. Или, наоборот, окружал его блеском дивным, закалял, как нож жертвенный, в чистом огне. Пока ему не было ответа. Камень молчал, орошенный осенним ливнем и по том верного служителя.

Ныла ранка в прикушенной щеке. Оступился, взвалив Камень на спину и спускаясь с горы.

Бурый волк увел псов в сторону Белой горы. А Волк идет на закат, к Большому болоту. Там, на островке, когда-то скрывался его отец, проспавший свою судьбу и жизнь. Волк нашел это место по следам. Он выследил отца. Отца ждали в селении. Он должен был умереть. По его вине угасло пламя из чистых дубовых дров перед ночью великого радения. А это был дождь, убаюкавший отца. Переплут его усыпил. Дубосжигатель гневался и жаждал жертвы. Все селение плакало и стенало. Плакали и стенали по соседним горам, перекликаясь в утренних туманах. Такого еще никогда не было. Случай сулил разорение землицы, и мор, и глад, и нашествие. Все боялись огней, блуждающих по полям, подступающих к тынам. Клюнет огненная змейка в соломенную крышу, и вспыхнут стены, полати, хлева, затрещат горшки, заблеют и заревут ближние звери, коровы, овцы, запищат младенцы в зыбках. Старухи присыпали углы одолень-травой, заставляли девственниц тереться о бревна, брызгали петушиной кровью. Но Дубосжигатель ждал доброй чары. И ее должен был наполнить отец.

Следы отца, хотя и прикрытые травой, ясно говорили, что здесь его тропа. По Большому болоту люди боялись ходить, только через мостки, пересекавшие все болото. Даже звери держались этой людской долгой деревянной дороги. И еще ребенком Волк, а тогда Волчок, видел, как в трясине погибал сохатый. А седой дед едва успел запеть песню, обращенную к Сливню, и бурая пасть проглотила измазанную грязью рогатую голову с безумными белками, и все исчезло. Тут же явились потные, темнолицые охотники с копьями и дубинами, гнавшие зверя. Лось кинулся было по мосткам, но, завидя других людей, белоголового деда с внуком, свернул в сторону и угодил в гиблое место. Сохатый, зверь, сошедший со звезд, длинноногий, осторожный и сильный, не пробежал по зеленой мураве и нескольких шагов.

Дед потом говорил, что им выпала большая удача проводить зверя. Внук спрашивал: как это так? А так, что Сливень слыхал песнь и узнал песнопевца, а его, внука, запомнил. Мальчик возразил, что не проронил ни звука. Дед ответил, что Сливень чует человека ли, зверя и птицу задолго. И даже птицу? Мальчик смотрел ввысь. У него широкие ноздри, говорил дед. А ты сам его видел? Я кормил его по ночам, отвечал старик. Но такой крупной жертвы еще не приносил.

Даже сохатый не всюду мог прокладывать свои тропы по княжеству Сливня. А что уж говорить о людях. Большое болото не для одного разгоряченного охотника или опрометчивого путника становилось могилой. Отец знал его звериные тропы и умело прокладывал свои. Он водил на болото мать, и они возвращались с плетенками, полными ягоды. На островах в болоте он скрадывал глухарей. Волчок любил эту птицу, истомленную в глине. У глухариного мяса вкус брусники и березовых почек. Отец и сам чем-то напоминал эту птицу: носатый, бровастый, с темной бородкой. Охота на болоте ему сердечнее была, чем священное услужение. Но дед, а его отец, всеми почитаемый облакогонитель и песнопевец, травовед и огненный знахарь, заклинатель грудие росного, хотел на него возложить это бремя – петь песни невидимому, низводить воды из хлябей, выкликать весну и хранить огонь.

А отец проспал чистый огонь. В ночь перед великим радением он крепко уснул. До этого три ночи не спал: напала на него навья, украла сон. А когда он смиренно пребывал в святилище, та злыдня вернула сон. И отец заснул мертвецки, беспробудно, и утром остывший алтарь нашел первым не дед, а старейшина-русалец. Он огрел нерадивого палицей. Обвинил в охоте в эти дни великого солнцестояния. Бег по болоту за дичью и сморил тебя! Но это было не так. В сон отца прокралась навья с бледным березовым лицом и черными глазами и рдяным угольком в щеке. От нее пахло гнилым дымом, волосы цеплялись, путались в длинных пальцах. Рдяным угольком она его и заворожила, вытащила и начала играть, перебрасывать, кинула ему, он схватил, обжегся, не удержал, и тогда в сердце его вошло беспокойство, он принялся отыскивать уголек и не мог найти, ну, так и не спи, пока не отыщешь, приказала та и скрылась. И отец перестал спать.

Он сидел в укрытии из жердей и стеблей. Ел сырое мясо птицы. Огонь не разводил – боялся, что дым увидят. На этом островке посреди топей грелись под солнцем гадюки. Они спокойно смотрели на сына и на отца. Отец сказал, что змеи к нему привыкли. На островке росли сосны. Место было укромным, сухим. Отец натоптал здесь дорожки. Он показал камень, плоский, красноватый, как будто прокаленный солнцем. Этот камень сын потом отнес на гору и поставил Дубосжигателю.

Отцу он поведал о том, что происходит среди людей на горах и в низинах. Несчастья уже пришли: мальчишку Огонька зашиб конь. И на хлебах, травах высохли грудие росное. А дождей нет. И дед каждый день устраивает моления, бросает топор в небо, режет петухов и коз, сыплет цветы, гоняет девку в поле. Но небо молчит.

Отец смотрел в болотное марево, теребил ус. Льняная рубаха на нем почернела от пота и грязи и кровавых комариных пятен. Наконец он спросил, что думает сын.

Тяжело было говорить. Язык связывала тоска. И сын молчал. Отец тоже ничего не говорил больше. Они сидели молча и слушали, как шуршит ветер в иголках, а может, это шипели змеи, тихонько напевали свои песенки. Ведь у каждого живого существа есть своя песенка, учил дед. Даже у дерева есть. И у Солнца, звезд. И однажды кому-то выпадает удача слышать все песни и голоса разом. Дед говорил, что только знал это, но не слышал. А вот внуку и будет удел, если все свое сердце он отдаст радению.

И внук хотел положить всю жизнь этому. Свою жизнь. А жизнь отца?

Он смотрел сбоку на отца, на его жилистую загорелую шею, приклоненную голову со слипшимися волосами, бороду с запутавшимися соринками, битыми и живыми комарами. Он за эти дни и ночи стал каким-то другим, постарел. И в его серых глазах поселились тени.

Отец снова заговорил. О Дубосжигателе. Он помнил те времена, когда Дубосжигателя почти и не знали. Вернее, он помнил рассказы стариков о тех временах. Дубосжигатель пришел вверх по Реке, пришел из града, там на горе о нем радела дружина с князем. А здесь всем заправлял Сливень-Род, бросал пригоршни звезд в студенцы, изводил воду из хранилища среднего неба – хлябей, давал свет, тепло, чтобы поднимались травы для скотины. И все огни и жертвы были для него. А теперь – Дубосжигателю.

Но в граде уже новый бог или даже три бога, и они снова пришли по Реке. И княжеские вестники уже были здесь с запрещением Дубосжигателя и жертв ему, песен и хороводов.

Сын подумал, что отец ухватится за эту весть и начнет уверять, что нет причин омывать своей кровью старый жертвенник. Но нет, он вдруг заговорил о Белом Свете.

О Белом Свете уже приходилось слышать от деда. Толком он не мог объяснить, что это такое: ни солнце, ни огонь, ни молния, ни радуга. И это не звезды. Белый Свет сам появляется. Никто Белым Светом не повелевает. Белый Свет ни зажечь, ни упустить, ни взять в лукошко, в мешок или сеть…

Когда о Белом Свете заговорил отец, проспавший священный огонь, отец, обреченный либо навсегда покинуть край, либо очистить своей кровью жертвенник, в это мгновение что-то забрезжило в мороке.

Хотя и самому себе сын не сумел бы ничего растолковать. Ни тогда, ни теперь.

Он смотрел на отца.

Отец сказал, что по ночам здесь кружат огни. Может, это посланцы Белого Света.

И сердце отца уже давно принадлежит только Белому Свету, который разливается сам по себе, без жертв и радений.

Думает ли сын после этого, что отец должен пойти на гору и лечь на жертвенник?