Страница 75 из 95
К тому же теперь сам процесс рисования доставлял ему совершенно новое удовольствие. Долгие месяцы жизни в атмосфере оскорблений и насмешек заставили его особенно остро почувствовать желанную перемену – возможность появляться на людях с альбомом для рисования вместо Библии и, не привлекая нездорового внимания к своей персоне, спокойно делать наброски. «Он рисовал женщин, собирающих уголь, – вспоминал один местный житель, – но никто не придавал этому никакого значения и не принимал всерьез». Для человека, который одновременно и боялся общества, и жаждал быть среди людей, новая возможность никем не потревоженным наблюдать за окружающими обладала особой привлекательностью. Не говоря уже о том, что он впервые испытал пьянящее ощущение власти, когда нанимал моделей или задавал им нужную позу. Через несколько недель Винсент уже искал «характерных» моделей – мужчин и женщин.
После пережитого Винсентом зимой былое развлечение – отрада в часы досуга – помогло удовлетворить и более глубокие потребности. Окончательный крах религиозной карьеры оставил ему лишь один способ служить высшей идее – искусство. Винсент вернулся к риторике времен Амстердама, проповедуя единство искусства и религии. «С евангелистами дело обстоит точно так же, как с художниками, – уверял он брата. – Стоит только попробовать уловить суть того, что великие художники и серьезные мастера говорят нам своими творениями, и ты увидишь в них присутствие Бога… Все истинно нравственное и прекрасное… исходит от Господа». Вернувшись к рисованию, Винсент мог продолжать раз навсегда избранную миссию посланника «внутренней, моральной, духовной и возвышенной красоты». Он не отказался от своих стремлений. Он не сменил курс. Его не постигла неудача. Виной всем его неурядицам – «старая, мерзкая и деспотичная академическая школа [евангелизма]», которая, так же как и академические школы живописи, «поддерживает исключительно своих протеже и отторгает естественного человека».
Провозглашая себя художником, Винсент, несомненно, надеялся на возрождение братского союза, заключенного по дороге в Рейсвейк. Как только молчание той затянувшейся зимы было нарушено, к нему вернулось прежнее пылкое чувство товарищества. Только самой могущественной магии – магии дружбы, магии братской любви под силу отпереть замки его темницы, писал Винсент брату в длинном июльском письме. В том же письме он признавался, что испытывает «тоску по стране картин», уверяя, что его страсть к искусству не охладела за время, проведенное вдали от него. Его решение стать художником, подчеркивал Винсент, было принято под влиянием брата: «Думаю, тебе бы хотелось, чтобы я занимался чем-то достойным вместо того, чтобы сидеть без дела». Он призывал Тео к возрождению «entente cordiale» – сердечного согласия и симпатии, прежде свойственных их отношениям; по мнению Винсента, это могло бы «принести некоторую пользу» им обоим.
Винсент даже перешел на французский язык – отдавая дань уважения новой успешной жизни Тео в Париже, а также в знак того, что не только брат, но и он сам является гражданином франкофонной «страны картин».
В свете этой новой миссии всесильное воображение, которое привело Винсента в Боринаж и помогло ему здесь выжить, теперь позволило ему переосмыслить весь опыт последних месяцев. После того как Тео рассказал брату о расположенной к югу от Парижа деревне Барбизон в лесу Фонтенбло и многочисленных художниках, приезжавших туда в поисках вдохновения, Винсент стал приписывать аналогичные цели изнурительному походу, предпринятому полгода назад им самим. «Я не бывал в Барбизоне, – писал он, – зато прошлой зимой я посетил Курьер». Воображение Винсента преобразило его отчаянные, бесприютные и безнадежные скитания: теперь он был убежден, что совершил паломничество в поисках высокого идеала, – «пеший тур» за вдохновением, который к тому же дал ему возможность своими глазами увидеть дом великого барбизонского художника Бретона, которого они с Тео одинаково почитали.
Рассказывая брату о своем путешествии, Винсент описывал стога сена, крытые соломой крестьянские дома и кофейно-коричневую землю, обильно удобренную мергелем. Эта сельская идиллия стерла из его памяти пустыни с дымящимися терриконами, так же характерные для пейзажей французского Курьера, как и для бельгийского Кема, а «ясное, лучезарное» французское небо затмило воспоминания об удушающем смоге, окутавшем расположенный в нескольких километрах Боринаж. Фантастические деревни из его рассказов населяли живописные крестьяне, словно сошедшие с репродукций, что украшали стены в комнатах Винсента и Тео: «Всевозможные рабочие, землекопы, дровосеки, батраки на телегах… силуэт женщины в белом чепце». И даже муки холода и голода Винсент теперь трактовал в духе преображающих испытаний пилигрима – героя Беньяна. «Я не жалею об этом, – подытожил он мысленную ревизию не только зимнего путешествия, но и всего времени, проведенного в черной стране, – ведь я увидел много интересного, и к тому же в гуще жестоких страданий крайней нищеты ты учишься видеть мир иначе».
Лишения той зимы должны были бы истощить его силы, но перед ним возникла новая цель, и Винсент, по обыкновению, устремился с яростным энтузиазмом и отчаянной решимостью оставить прошлое позади. Тео, а заодно и других адресатов своих писем Винсент умолял снабдить его «образцами», которые были бы весьма полезны в освоении его нового «евангелия». В особенности Винсенту хотелось заполучить два пособия по перспективному рисунку: двухтомный самоучитель Шарля Барга «Упражнения углем» («Exercices au fusain») и «Курс рисования» («Cours de dessin»), а также «Руководство по основам рисования» («Guide de l’alphabet du dessin») Армана Кассаня. В невероятно короткий срок он по нескольку раз успел выполнить каждое из многочисленных упражнений разной степени сложности, предлагаемых авторами этих монументальных учебников, которые уверяли, что прилежание неминуемо приведет к успеху. «Я уже прошел все шестьдесят листов, – отчитывался Винсент, в первый раз завершив курс „Упражнений углем“. – Я корпел над ними почти две недели, с утра и до самой ночи… теперь я увереннее владею карандашом».
Он трудился с поразительным упорством – в маленькой комнате на втором этаже, которую он делил с детьми домовладельца; обложившись томами Барга и Кассаня, он часами сидел на складном табурете, склонившись над лежащим на коленях альбомом для рисования. Он работал, пока не становилось совсем темно; если позволяла погода, он переносил занятия в сад. Уже через две недели он сообщил брату, что сделал в общей сложности 120 рисунков. «Мой разум и моя рука крепнут с каждым днем и слушаются меня все лучше», – писал Винсент брату. По его собственному признанию, упражнения отнимали много сил и подчас бывали «невероятно утомительными», и все же он не смел даже немного сбавить бешеный темп своих занятий. «Если я прекращу поиски, то горе мне, я пропал, – писал он. – Я вижу это так: продолжай идти вперед, только вперед – и будь что будет». «Великое пламя» горит в его душе, писал Винсент брату.
Одних только упражнений было недостаточно, чтобы питать этот огонь. На Тео обрушился поток просьб: Винсент начал копировать репродукции из своей коллекции и срочно нуждался в новых образцах. Первыми он сделал копии хрестоматийных работ Франсуа Милле «Четыре времени суток» и «В поле» – гравюры с них уже многие годы были в его коллекции репродукций, и в будущем он еще не раз будет их копировать. Поначалу его интересовали лишь гравюры с картин художников – мастеров изображения человеческой фигуры, таких, например, как Милле и Бретон. «Сам понимаешь, вещи вроде этих мне необходимо иметь перед глазами», – настаивал он. Но вскоре ему потребовались и пейзажи гиганта Золотого века Рейсдала и подвижников Барбизона Шарля Франсуа Добиньи и Теодора Руссо.
Но сколько бы гравюр ни прислал ему Тео, соблазн покинуть тесную «студию» и отправиться на поиски собственных сюжетов был слишком велик. И Винсент (хоть и обещал постоянно, что попытки рисовать с натуры он начнет не ранее, чем пройдет полный курс упражнений) бродил по городу, делая зарисовки уличных сценок: женщины, несущие мешки с углем, семья, собирающая урожай картофеля, коровы на пастбище… Винсенту даже удалось уговорить позировать некоторых местных жителей, включая Эстер Дени – хозяйку дома, где он прежде жил.