Ван Гог. Жизнь. Том 1. Том 2

Глава 9

О Иерусалим, о Зюндерт!

Сцена встречи с родными по приезде в Эттен вряд ли напомнила Винсенту сюжет одной из его любимых репродукций или трогательные слова гимна. Скитания старшего сына не только не стерли воспоминаний о его позоре, но заставили переживать его еще острее. Теперь, спустя месяцы прерывистой и сумбурной переписки, родители сочувствовали Винсенту даже меньше, чем до его отъезда в Англию в апреле. Его бесцельные метания от одной неоплачиваемой работы к другой только разбередили старую рану. «Время идет, и мы беспокоимся о нем все больше, – писал Дорус в письме Тео в сентябре, – как бы он вконец не утратил навыков практичной жизни. Это невыносимо грустно». Они пытались взывать к его разуму: если Винсент действительно намерен стать проповедником, ему нужно учиться, а на время учебы подыскать себе оплачиваемую работу – найти место счетовода или клерка. Ответом на подобные предложения были в лучшем случае невразумительные фразы, в худшем – молчание. Его уклончивость родители объясняли отсутствием целеустремленности или просто трусостью. «Похоже, у него не хватает смелости пройти курс обучения», – высказывала свое мнение Анна. «Не могу представить его проповедником, – с сомнением писал Дорус. – Этим он себе на жизнь не заработает».

После того как все попытки вразумить Винсента потерпели фиаско, родителям оставалось только теряться в догадках: в чем причина неудач Винсента, что навлекло на семью такое несчастье? Как и прежде, они винили во всем его неумение найти свое место в обществе и следить за своим внешним видом. Но главной причиной они теперь считали его отношение к жизни, его «нездоровую природу» и «склонность к меланхолии». «В серьезности нет ничего плохого, – писал его отец, – однако серьезность не должна идти во вред бодрости и силе духа». Если бы только он был весел душой, сетовала Анна, он не впадал бы в крайности, «стал бы нормальным, приспособленным к жизни человеком».

Родители больше не питали иллюзий относительно будущего Винсента, однако это не помешало им пережить глубокое потрясение, когда он выразил желание отправиться миссионером в Южную Америку. Отец не хотел ничего слышать об этом, назвав затею сына «очень дорогостоящим предприятием, которое, несомненно, ни к чему не приведет». До того момента они сомневались в целеустремленности Винсента; теперь они уже не были уверены в его здравомыслии. «У человека должен быть хотя бы здравый смысл, – с горечью говорил отец. – У меня просто нет слов, чтобы выразить, сколько страданий нам это причиняет».

Когда 21 декабря 1876 г. Винсент прибыл в Эттен, вместо распростертых объятий и слез радости его ожидал шквал упреков.

В доме пастора к Рождеству готовились по давно заведенной традиции: пекли пироги и печенье, накрывали стол красной скатертью и украшали живыми гирляндами. Анна играла на органе; Дорус навещал больных. Но настроение в семье совсем не напоминало рождественские празднования прошлых лет. «Как мама с папой из-за него переживают! – писала сестра Лис. – У них это на лицах написано». Она обвиняла Винсента в безалаберности, в неспособности заработать себе на жизнь. Но особенно ее возмущало его религиозное рвение. «Я уверена, что от набожности у него помрачение рассудка», – писала Лис, на которую, по собственному признанию, «философские размышления… нагоняют скуку». Кажется, только Тео был на стороне брата. Он уверял родных, что к Винсенту нельзя подходить с обычной меркой, как к простому «нормальному человеку», на что Лис парировала: «Всем, в том числе самому Винсенту, было бы намного лучше, будь он просто нормальным». Тем не менее поздний приезд Тео (вероятно, 26 декабря) и его скорое возвращение на работу в Гаагу, где он оказался, по-видимому, уже к 31 декабря, тоже были своего рода порицанием для брата. И можно легко представить, как ощущал себя Винсент в доме дяди Сента в Принсенхаге, где все члены семьи Ван Гог собрались на Рождество.

Подобно блудному сыну из библейской притчи, Винсент приехал в родительский дом в надежде получить прощение, а нашел лишь осуждение. «Что бы я ни делал, все не так», – сокрушался он. Знакомый, с которым Винсент встретился после Рождества, вспоминал, что «вид у него был такой, словно с ним обошлись несправедливо, – как будто его все бросили». Винсент жаловался, что «измучен» и «от всего устал». Подразумевая собственные душевные страдания, он цитировал Псалтирь: «Вечером водворяется плач, а на утро радость». Когда в холод и метель Винсент предпринял долгую прогулку, на которую увлек с собой Тео, стало ясно, что у него начался новый виток самобичевания. В приступе отчаянной искренности он признался Тео, в какую пучину отчаяния поверг его крах всех начинаний.

Схефферсплейн, рыночная площадь в Дордрехте. В центре – книжная лавка «Блюссе и ван Брам», где работал Винсент

В конце декабря, по-прежнему считая религию своим призванием, Винсент не выдержал гнета вины и отказался от мысли стать проповедником. С несвойственным ему смирением он согласился с доводами родителей: он должен «перестать идти на поводу у своих желаний» и вернуться «к нормальной жизни». «Полагаю, Винсент не слишком рад [отцовскому плану], но со временем это пройдет. Сознание, что он может обеспечивать себя, принесет ему удовлетворение», – писала Лис. Винсент согласился остаться в родной стране – поближе к родителям, что соответствовало их обоюдному желанию, – и найти работу. Дорус допускал, что в будущем сын вернется к религиозной деятельности, но лишь при условии, что он будет серьезно настроен, готов потратить на обучение как минимум восемь лет и, учитывая сложное финансовое положение семьи, постарается самостоятельно оплачивать свои занятия. Но в общем и целом Дорус не поощрял этих стремлений, неустанно напоминая сыну, что «приносить пользу и вести добродетельный образ жизни» можно вне зависимости от выбранной профессии, потому что «религия и реальная жизнь – единое целое».

Надо сказать, Дорус уже присмотрел работу для сына. Возможно не без помощи дяди Сента, один книготорговец в Дордрехте (менее чем в двадцати милях от Эттена) предложил Винсенту должность бухгалтера и продавца. Но на этот раз, желая избежать прежней ошибки, отец даже в письме к Тео уверял: «Никто из нас не приложил к этому руку. Никто, включая дядю Сента. Он получил это место благодаря своим знаниям и доверию, которое он им внушает». Винсент ответил согласием и через несколько дней сел на поезд в Дордрехт, где прошел собеседование с давним клиентом «Гупиль и K°» Питером Браатом. Затем Винсент по настоянию отца отправился в Принсенхаге, где его ожидало последнее испытание: поблагодарить дядю Сента за предоставленную ему новую возможность. По пути Винсент находил в картинах природы отражение собственных чувств. «Вечер был ненастным, – вспоминал он, – и ты можешь представить себе, как красива была дорога в Принсенхаге, над которой проплывали темные облака с серебристой кромкой».

В приступе покорности Винсент – которому тогда было уже двадцать четыре – с рвением взялся за новую работу в книжной лавке «Блюссе и ван Брам» на рыночной площади Дордрехта. Он приступил сразу после празднования Нового года и словно не заметил, как прошел недельный испытательный срок, по завершении которого работодатель мог отказать ему в месте. Еще до того, как его сундук был доставлен из Англии, он переехал в меблированные комнаты напротив магазина. Несколько недель родители регулярно получали от старшего сына «задумчивые» письма (что не казалось им удивительным, учитывая происшедшие в его жизни «большие перемены»). Но через несколько недель Винсент, казалось, оставил прошлое позади. В длинном письме он сообщил Слейд-Джонсу, что не вернется. «Я выразил надежду, что они меня не забудут, – сообщил он Тео, – и попросил обернуть воспоминания обо мне плащом милосердия».