Страница 66 из 68
Самое же любопытное было впереди. Как я уже рассказывал вам раньше, возмещение убытков раненым выплачивалось еще до раздела добычи. Теперь, заявил дю Пюи, мне также причитается получить четыреста талеров за раненую левую ногу. Не важно, мол, когда ранили меня, — во время вылазки или при разделе добычи, — ведь не сам же я поранил себя. Действительно, деньги за ранение я получил. Вот каким еще мог быть этот дю Пюи!
Когда были выплачены вознаграждения раненым, корабельным плотникам и лекарю, получили свое и другие пираты. Новичкам, в том числе и мне с Селимом, причиталось по полдоли. Только Жак, хотя он и впервые участвовал в пиратской экспедиции, получил полную долю, — так отметил дю Пюи его особые заслуги. Ей-ей, я не завидовал бедняге в этом.
Потом наша флотилия взяла курс на Эспаньолу.
Моя рана заживала медленно. Мне нечего было и думать, что я скоро встану на ноги.
Однажды вечером — это был как раз последний вечер нашего плавания — к моей койке подсел дю Пюи.
Он спросил меня о моих дальнейших планах. Я не знал, что он имеет в виду и даже не мог сообразить, как ответить ему.
Дю Пюи покачал головой:
— У нас каждый свободен. Кто желает, тот может уйти от нас, когда ему вздумается. Правда, мало кто из понюхавших наше ремесло оставляет его. У тебя, разумеется, совсем иное дело: ты потерял руку, а теперь — нога… Вряд ли она будет ходить, как прежде.
— Но куда же мне идти? — спросил я его.
Он улыбнулся:
— С деньгами ты можешь идти, куда угодно и делать, что угодно. С ними все возможно. А их у тебя теперь немало.
Хотя этот человек ни капельки не нравился мне и скорее внушал чувство страха, однако, когда бы и что бы он ни сказал, я всегда верил ему. После его слов в моей голове блеснула такая мысль, которая чуть-чуть не подбросила меня к потолку:
— А мог бы я… домой?
— Почему же нет? — совершенно спокойно ответил дю Пюи. — Разумеется, мог бы. — Потом он взглянул на меня, и тут я впервые увидел, как по-человечески засветились его глаза. — Мы пристанем к французскому берегу Эспаньолы. Если хочешь, я прикажу перевезти тебя на Тортугу — туда приходят французские торговые корабли, — и там ты легко договоришься с каким-нибудь капитаном. Заплати ему побольше, — тот ни о чем не будет расспрашивать тебя и довезет до Европы.
Казалось, радость, переполнившая мое сердце, задушит меня. Перед моими глазами открылись широкие дали, и я уже мысленно плыву, причаливаю, бреду, перехожу пешком одну границу за другой, пока… пока, наконец, не пересекаю последнюю — свою!
— Да, твоя нога… — задумался дю Пюи. — Тебе бы следовало дать какого-нибудь провожатого…
Удивительно, этот человек, исключительно безжалостный и жестокий, мог в то же время проявлять заботу о другом!
— Селим тоже хочет домой, — вырвалось у меня. — Я мог бы взять его своим провожатым!
— Негра?.. — удивленно спросил дю Пюи.
— Ну да!..
Я не понял, почему дю Пюи неблагожелательно отнесся к Селиму, пока тот снова не заговорил:
— Он — раб, таких мы не отпускаем…
— Почему?
— Боже мой, ведь он… черный!
Теперь уже я перестал понимать его.
— Но ведь вы дали ему такую же долю добычи…
— Верно, дали… — уже несколько раздраженно продолжал дю Пюи, — таким образом мы поощряем людей. Пока они служат нам, мы не делаем для них никаких исключений. Но из этого вовсе не следует, что негр имеет право на свободу.
Теперь мы говорили на разных языках, и нам вряд ли удалось бы понять друг друга. Но надежда, вспыхнувшая во мне, и тоска по дому целиком овладели мной и придали мне еще больше смелости. Я решил во что бы то ни стало добиваться возвращения домой и, не обращая внимания на ухудшение его настроения, приставал к нему до тех пор, пока не выклянчил у него обещания отпустить Селима со мной, если тот, разумеется, вернет пиратам свою долю добычи.
— Что ж, раз ты такой чудак, — резко оборвал разговор дю Пюи, — то у тебя хватит денег и на то, чтобы купить у нас этого раба.
Последующие события проносились передо мной, словно в горячечном сне, который на многие мили все еще опережал действительность, — так притягивала меня к себе чарующая сила родины.
В самом деле, все произошло так, как обещал дю Пюи. Наступил, наконец, день отплытия, и мы с Селимом, точно важные путешественники, стояли на палубе пузатого французского корабля и с нетерпением ожидали того момента, когда поднимут его якоря.
Дю Пюи не пожелал проститься со мной. По-видимому, ему пришлось не по душе то, что я добился освобождения негра, — точнее, выкупил его, даже не обмолвившись об этом ни словом самому Селиму. Скорее же всего ему не хотелось прощаться с теми, кто уезжал в далекие, родные ему, края, откуда он сбежал когда-то и куда уже никогда больше не вернется. Странный и необычный был этот дю Пюи! Необычный и в то же время такой… косный!
Что же еще рассказать о своем возвращении?
Все, что я видел во время путешествия по морю, по дорогам Франции и в немецких государствах, вплоть до наших пограничных гор, промелькнуло у меня перед глазами подобно смутным сновидениям, — так заслонялось оно единственно зримым и ярким образом родины.
С Селимом я расстался во Франции. Мы крепко обнялись, — нам было и весело и грустно. Каждый из нас сказал друг другу: «Прощай, брат! Счастливо тебе добраться!»
Сейчас я припоминаю, что мы пережили на море ужасный шторм, во время которого наш корабль чуть-чуть не потерпел крушение. Но чего теперь стоили все страхи в сравнении с радостью возвращения домой! Разве они имели какое-нибудь значение для моего будущего, если они уже остались позади!
Я шел по большаку в гору и, спустившись с нее, очутился в Чехии. Мне не трудно было узнать это по елям, по соснам, по траве, по солнцу, по воздуху и особенно по тому, как взволнованно билось мое сердце.
Наконец… наконец, я поднялся на Мезник — наша деревня стоит под этой горой — и оттуда увидел Молчехвосты…
Теперь я шел не спеша, благоговейно тихо, как будто переступал порог храма. Да, я вступал в храм — в храм детства, любви, в храм моего сердца — на родную землю.
При первом взгляде на Молчехвосты меня поразило то, что они как-то страшно съежились. Боже мой, какой маленькой стала эта деревушка! Она представлялась мне во много раз большей. Я смотрю сейчас на нее и вижу крошечные избушки, узкую дорожку между ними, тополя в овраге. Неужели это они представлялись мне великанами? Расстояния тоже сократились. Прежде, когда мы, ребята, отправлялись в нововесский лесок за белыми грибами, мне казалось, что Шкарехов, откуда к нам всегда приходили грозовые тучи, находился очень далеко от нашей деревни. Теперь бы я мигом очутился не только там, но и под Венками у Евиневси или на Лысой горе.
Едва эта мысль успела покинуть мою голову, как на меня нахлынули новые впечатления и я весь содрогнулся. Хотя Молчехвосты сильно пострадали уже тогда, когда я уходил в солдаты и мало чем отличались от голодной тощей рейтерской клячи, заезженной войной, однако они походили на деревню. Но что осталось от них теперь!
Сердце у меня сжалось, к глазам подступили слезы.
Я шел по родным полям, как по южноамериканским джунглям, только более низким. Поля превратились в сплошные заросли чертополоха, белены, крапивы, лебеды и дикой ромашки. Кое-где среди этой пустоши открывались прогалинками крошечные поля, по которым было не трудно догадаться, что их хозяева голодают и собирают свой жалкий урожай лукошками.
А что сказать о халупах? Какие там халупы! Остались одни развалины! Кое-кому еще посчастливилось, — у хат либо сохранились стены, на которых лежали бревна, прикрытые соломой, либо уцелела стоявшая прямо на земле и напоминавшая собачью будку крыша с дверкой, прорезанной на месте слухового окна. Большинство же домов исчезло, — на их месте валялась груда обгорелых бревен, поросших крапивой и репейником.
Я хорошо помнил, как выглядела деревня прежде, и мне нетрудно было установить, где чего не хватало: вон там стояла изба Петржиков, а рядом с ней — халупа Юста. Не осталось ни дома, ни одного деревца в саду Нового-Одноручки, у которого я воровал в детстве яблоки. Так я мысленно перебирал халупы, одну за другой, и мне становилось все грустнее и грустнее.