Страница 61 из 68
После подсчета и оценки добычи до распределения ее будут выделены следующие обязательные доли: сто испанских талеров для плотников, которые построили корабль, завоевавший нам победу, двести талеров лекарю за его заботу и лекарства. Кроме того, определяется сумма для вознаграждения тех, кто получил увечье: шестьсот талеров каждому, кто лишился правой руки, пятьсот — левой, столько же — за потерянную ногу; сто талеров — за глаз или палец на руке. Тот, у кого перестанет сгибаться рука после ранения, получит столько же, сколько при ее потере, за тяжелые раны на теле, даже если они излечимы, пятьсот талеров.
После выплаты этих обязательных сумм вся оставшаяся добыча будет разделена на число частей, равное числу совершеннолетних воинов, имеющихся в экипаже корабля. Юнги и лица, впервые участвующие в экспедиции, получат половину обычной доли, капитан флотилии — пять долей, командиры отдельных кораблей — три.
Я долго раздумывал над тем, что услыхал минуту назад, и стал сравнивать это со своими собственными наблюдениями — как с нами, новичками, обращались пираты и командир корабля, как все, взрослые моряки и юнги, команда и офицер одинаково питались и ели из одних и тех же деревянных чашек. Узнав о том, что сам Лолонуа точно соблюдает все эти правила, я стал сравнивать это с пережитым мною в полках и на кораблях у «благородных» и «честных» господ, и мне не оставалось ничего другого, как признать, что многие мои симпатии — пожалуй, большинство из них, — складываются в пользу пиратов.
Теперь я уже сам понял, что их следует называть не «пиратами», а «воинами свободных морей»!
Глава десятая,
которая знакомит читателя с жизнью на пиратском корабле и с удивительным человеком, командиром корабля Луи дю Пюи, а потом рассказывает о том, как пушка, даже не стреляя, чуть не убила Яна Корнела
Уже на другой день после отплытия мы присоединились к главной флотилии, во главе которой шел великолепный, ошеломляющий своим вооружением, трехмачтовик нашего главнокомандующего. Он несся гордо, с раздутыми парусами, и жерла его пушек внушали всякому страх.
Море и теперь было еще спокойным, и скоро все мы трое почувствовали себя настоящими моряками. Что касается Жака и, особенно. Селима, то они были, как рыба в воде. Довольно быстро втянулся в работу и я, — видимо, потому, что теперь меня никто не бил и не ругал.
Правда, за время этого довольно долгого плавания у меня накопилось здесь уже немало противоречивых впечатлений, и иногда мне с большим трудом удавалось найти ту причину, которая породила их.
Так, например, в первую же неделю плавания на борту нашего корабля вспыхнули две кровавых драки. Сначала поссорился какой-то голландец с одним из негров, — из-за чего, никто не знал. Озверевший голландец подкараулил своего противника в такую минуту, когда тот укреплял что-то на рее, и подстрелил его, словно попугая. Узнав об этом, командир корабля приказал немедленно заковать голландца в кандалы, привязать ему к ногам груз и вышвырнуть его в море.
Потом возник новый спор, который привел распоясавшихся соперников к драке на ножах. Она проходила на глазах у любопытных моряков, обступивших драчунов плотным кольцом и подзадоривавших их. Противники вели себя странным образом: перед схваткой каждый из них наступил правой ногой на свой нож, лежавший на палубе, и повернул к своему противнику ладони, показывая, что у него нет другого оружия. Потом они оба разом нагнулись за своими ножами и бросились друг на друга. Дело также закончилось тем, что один из спорщиков был заколот и умер у всех на глазах. В последнем случае командир не вмешался в спор, и победитель не понес никакого наказания. После некоторого размышления я сам догадался, в чем тут была загвоздка и почему командир в обоих случаях решил по-разному.
Однажды — это было возле какого-то маленького островка — мы наткнулись на корабль, который вез порох и другие боевые припасы для небольшой испанской крепости, расположенной на побережье материка. Корабль был вооружен несколькими пушками и на наше предложение сдаться ответил выстрелами. Но его малофунтовые пушечки не причинили нам никакого вреда, кроме поломанных перил.
Наш командир приказал высадить стрелков на две шлюпки и дать из всех пушек предупредительный залп с таким расчетом, чтобы их ядра пролетали над матчами испанского корабля. Поскольку к нашему корвету подходила вся флотилия, то на фок-мачте испанского корабля взвился белый флаг. Шлюпки со стрелками без каких-либо затруднений причалили к корвету, но команда уже успела сбежать с него. Через минуту захваченный корабль — уже с нашей командой — присоединился к пиратской флотилии.
В другой раз я сам, собственными глазами, видел, как в открытом море проплыл, буквально рядом с нами, пузатый, почти невооруженный купеческий корабль, на который пираты даже не обратили внимания. Он шел под французским флагом, и никто из них не посмел нарушить приказа Лолонуа — никогда не нападать на флот его соотечественников.
Еще более интересными, чем эти наблюдения, были беседы с нашим командиром, которые повторялись теперь, во время длительного и спокойного плавания, довольно часто. Обычно, когда у него появлялась свободная минута, он посылал Диего за мной, и мы беседовали с ним. Командир больше всего интересовался рассказами о Европе. Правда, я давно уже расстался с ней, но сам он покинул ее раньше меня. Он расспрашивал меня не столько о последних военных событиях, Оснабрюкском мире и тому подобном, сколько о странах, в которых мне удалось побывать, и главным образом о людях, — что они испытали во время войны и как стали жить после нее.
Когда я рассказывал ему о Матоуше Пятиоком, о восстании немецких крестьян, о любви Криштуфека и о судьбе семьи эрфуртского мастера, он внимательно слушал меня, словно я сообщал ему о самых важных государственных делах.
— Меня интересует все, — подбадривал он. — Хотя я родился во Франции, однако мне посчастливилось побывать во многих европейских странах — всюду, где только было возможно.
Больше он никогда ничего не рассказывал о себе. У Диего я вытянул о нем лишь несколько куцых сведений: зовут, мол, его Луи дю Пюи. По-видимому, он какой-то обедневший дворянин, и, говорят, — хотя достоверно этого никто не знает, — стал пиратом по вине одной женщины. Вот и все. Казалось, он коротает со мной время потому, что я сам немало бродил по свету и в беседах с ним, не подозревая того сам, рассказывал ему о тех странах, которые всегда были и навсегда останутся ему близкими. Но он ни разу не высказал мне ничего такого, что могло бы подтвердить мою догадку.
Впрочем, бывали и такие беседы, во время которых я молчал и слушал его. Подобное случалось тогда, когда дю Пюи, очевидно, не желая оставаться в долгу, рассказывал мне о пиратах. Это были такие интересные сведения, которых я никогда бы ни от кого не узнал. Особенно любопытным тут было гнусное заигрывание самых почтеннейших правительств с этими отверженными людьми.
Если передать — пусть даже неумело — всю сущность его рассказов, то она сводилась к следующему.
— Когда Колумб, находясь на службе у испанской короны, открыл путь в Вест-Индию, то вслед за ним на острова и на американское побережье ринулись испанцы. Они набросились на них, как саранча на урожай. Всюду, куда бы ни ступала их нога, они объявляли захваченную землю испанской собственностью и там, где они появлялись, через минуту уже не росла трава. Испанцы вывозили все, что попадалось им под руку, особенно золото и серебро, — независимо от того, находили ли они его в рудниках или в храмах и дворцах туземцев. Завоеватели опозорили себя своей жестокостью, — они без всякого разбора уничтожали непокорных индейцев. Все это предприятие возглавлялось и оплачивалось испанским королем, — королем, благочестиво преданным католической религии и всячески благоволившим ее распространению в Новом свете; римский папа сильно возлюбил его за это и, благословляя испанское оружие на его великую спасительную миссию, объявил, что все, кроме некоторых незначительных заокеанских земель, навеки принадлежит испанской короне.