Страница 8 из 39
Машина на «Челюскине» замерла, наступила тишина, и только волны лениво шлепались о борт.
Воронин обратился к капитану «Аркоса»:
— Возьмите у меня одного пассажира до Мурманска.
— Не могу, Владимир Иванович.
— Что так?
— У нас нет подходящего места. Нет комфорта.
— Ничего. Наш пассажир — человек непривередливый. Он отдельной каюты не требует.
Челюскинцы развеселились, понимая, о ком идет речь.
— Ну, если ваш пассажир не будет в обиде…
«Заяц», белобрысый молодой человек, ловко перекинулся через борт и сошел по штормтрапу в шлюпку. За ним спустили в мешочке консервы и хлеб.
— До свидания, товарищи! — сказал «заяц». — Еще пожалеете, что ссадили меня.
— Из-за этих романтиков теряем драгоценное время, — проворчал капитан.
— Зря вы так против романтики, — улыбнулся Шмидт. — С нее начинаются все великие дела.
Воронин задумался.
— А что такое романтика?
Шмидт помолчал. Потом сказал:
— Тут точного определения, пожалуй, не отыщешь. Писатель Жуковский говорил так: «Романтика — это душа». Если вкладывать в свое дело душу — это и есть романтика. «Заяц» наш, возможно, очень неплохой малый.
— Я ничего не имею против его романтических устремлений. Но пусть он сперва заслужит право участвовать в таком походе.
Некоторое время шли в узком проливе при полном спокойствии воды. С гор, кажущихся издали фиолетовыми, скатывались клубящиеся облака. Ход судна казался быстрым из-за близости берегов и тишины.
Журналисты ждали встречи со льдами, чтоб послать очередное сообщение в свои газеты.
У Белужьей губы показался характерный силуэт «Красина» и стоящий рядом с ним транспорт.
Не бросая хода, суда поприветствовали друг друга, и «Челюскин» прошел вперед, так как имел большую скорость.
Впереди раскрывались просторы Карского моря. Вдали, на темной линии горизонта, появилась белая полоса — льды.
Первые ледяные поля, сильно подтаявшие и основательно поклеванные солнечными лучами, «Челюскин» дробил так легко, что судовой врач сказал:
— Не так страшен черт… Кто говорил, что «Челюскин» не годится для борьбы со льдами?
Кое-кто из знатоков не без удовольствия отметил, что битый лед не тянет под судно, а разбрасывает в стороны.
И только Воронин проворчал себе под нос:
— Это не льды, а пена. А раскидывает их оттого, что есть свободное пространство. Настоящий лед впереди.
Днем капитан потянул носом и сказал:
— Через восемь часов попадем в сильный туман… Это хорошо.
— Как вы определили? — спросил Бабушкин, который оказался на мостике.
— Неужели не чувствуете, как спереди по курсу тянет сыростью?
Те товарищи, которые слышали слова капитана, стали принюхиваться.
— А чего ж хорошего — туман? Ведь это как будто плохо для судовождения.
— Для судовождения плохо. А для ледокола в самый раз. Туман — это значит большое пространство чистой воды.
И в самом деле, через восемь часов хода вышли на чистую воду и погрузились в густейший туман.
По открытой воде шли, однако, недолго. Через три часа оказались снова в зоне льда.
И хотя «Челюскин», обходя ледяные поля с севера, двигался довольно уверенно, перспективы плавания были неважными.
Профессор В. Ю. Визе, находясь в это время на борту «Александра Сибирякова», сообщил, что его судно попало в тяжелые льды и вынуждено пробиваться на юг.
Потом стало известно, что летчик Молоков, который базировался со своим гидропланом на мысе Челюскин, вылетел на ледовую разведку, чтоб вывести «Сибирякова» из западни. А когда узнали, что вывел, Бабушкин поглядел на капитана: что теперь тот скажет об авиации. Но ответа не дождался.
— Скоро опять войдем во льды, — сказал Воронин.
— Что есть главное в ледовом плавании? — спросил Бабушкин. Он никогда не упускал возможности пополнить свои знания в любом деле.
— Главное дело — избегать льдов. А форсировать их только в самом крайнем случае. Иначе корпус повредишь и вызовешь опасное сотрясение машины. Самое же плохое дело — неопределенность. То есть легко оказаться в ледовой ловушке, из которой и не выберешься… Конечно, надо налаживать ледовую службу по всему пути, чтоб знать состояние льдов. Хорошо бы иметь и точные карты. Наши, теперешние, никуда не годятся. Впрочем, мы и занимаемся уточнением карт: работаем на будущее.
Капитан поднял к глазам бинокль. Потом передал его Бабушкину.
— Видите темные пятна? Это или разводья, или майны.
— Ничего не вижу, — признался Бабушкин.
— Это у вас просто глаз не поставлен на разводья. У каждого человека глаз поставлен на свое дело.
Воронин пошел в штурманскую и записал: «14 августа в 5 часов 40 минут… Лед крупнобитый — восемь баллов».
И началось испытание судна.
— Полный вперед! — скомандовал Воронин.
Послышался звон сигналов в машинном отделении. Тихий, умиротворенный гул малого хода сменился грохотом полного — судно рванулось вперед. Капитан, перегнувшись через борт, стал глядеть под форштевень. «Челюскин» вздрогнул от удара и медленно, как бы нехотя, задрал нос кверху, лед, не выдержав веса судна, со вздохом переломился. С него скатились потоки натаявшей воды. Судно осело носом, и его бока раздвинули льдины в стороны.
Капитан недовольно морщился: «Сибиряков» такие льды форсировал с легкостью необыкновенной.
Те, кому надоело смотреть на «ледовое крещение» судна, спустились в свои каюты. Но лед и тут давал о себе знать — льдины скреблись о корпус, шуршали и стонали.
В трюмах, где нет внутренней обшивки, стоял неистовый грохот. Морская качка превратилась в ледовую.
Удары бывали настолько сильны, что кое-кто стал поговаривать:
— Есть один шпангоут![5]
— А вот и второй полетел.
В три часа дня на капитанский мостик вихрем влетел старпом Гудин и что-то шепнул на ухо Воронину. Оба скрылись во мраке трюма. И скоро всем стало известно: «Челюскин» получил первые серьезные повреждения. По правому борту разъехался шов и срезались заклепки.
В судовом журнале Воронин записал: «14 авг. в 15 час. обнаружена течь корпуса в межпалубном пространстве трюма № 1 с правого и левого борта. Легли на компасный курс вест. Лед крупнобитый — восемь баллов».
Журналисты собирали на память о первом повреждении срезанные заклепки толщиной с водопроводную трубу.
— Начались приключения, — процедил сквозь зубы Воронин. — Впрочем, я это знал.
— Все не так плохо, как вы полагаете, — возразил Шмидт. — «Челюскин» форсирует льды самым слабым своим местом. Ведь вы знаете, что пароход перегружен и сидит низко в воде. Вот отгрузим уголь, судно поднимется и будем бить лед уже укрепленным поясом. Вызовем «Красина» — он и уголь у нас возьмет, и потом выведет нас на чистую воду.
Воронин глядел за борт и о чем-то размышлял. Шмидту показалось, что капитан несколько осунулся и поскучнел.
«Он повреждения судна воспринимает, как повреждения собственного тела», — подумал Шмидт и продолжал бодрым голосом, каким говорят обычно с больным: — Все будет хорошо, Владимир Иванович. Кругом столько мощных ледоколов — помогут.
— Дальше не пойдем, — сказал Воронин, поворачиваясь к Шмидту, и пояснил: — Самостоятельное движение без посторонней помощи только даром расшатает корпус судна. Надо ждать «Красина».
— Как только разгрузимся, дела пойдут лучше. Вот увидите.
— Да, лучше, — согласился Воронин.
Оптимизм начальника экспедиции передался и остальным челюскинцам.
Гидролог Хмызников спустился в кают-компанию и сел за пианино. Тут же подоспели музыканты с балалайками и гитарами, и был устроен самый настоящий концерт. Играли «Светит месяц», «Стеньку Разина», «Вот мчится тройка почтовая».
«Отдыхайте, товарищи, — сказал капитан мысленно, — скоро вам предстоит аврал. И не один, а сотни. Вы еще не видели настоящих авралов».
17 августа стоял тихий, ясный день. Надо льдами плыло и дрожало марево, словно там, вдали, — открытая вода. Но если приглядеться, то можно было видеть, что огненные точки не плывут, а остаются на месте.
5
Шпангоуты являются как бы ребрами судна, к которым крепится обшивка.