Страница 37 из 39
Он стал глядеть на горизонт, где должен показаться черный дым. Но дыма не было. Глаза Водопьянова слезились от напряжения. Он морщился, закрывал глаза, таращился. И вдруг — долгожданный дым.
Водопьянов крикнул: «Ура!» Ну, разумеется, он бы промолчал, если б был не один. Несдержанность он считал распущенностью, а распущенность — мать всех пороков.
Посадку на «аэродром» он произвел мастерски. Первым его встретил капитан Воронин.
— Вот молодец, товарищ Водопьянов. Я выиграл пари.
— Что за пари, Владимир Иванович?
— Я ставил на то, что ты долетишь. Ведь долетели не все…
В этот день Водопьянов совершил два рейса и вывез семь человек.
А тем временем на самолете Анатолия Васильевича Ляпидевского навешивали новый мотор в полтонны весом, доставленный к месту вынужденной посадки «лающим транспортом», то есть на собаках. Работа шла круглосуточно.
Галышев и его механики разбросали уже полмотора, чтобы произвести замены и устранить дефекты. Будь оно все неладно! Вышел из строя насос в самое неподходящее время.
Американские газеты опять поторопились — так уж там принято — и поместили некролог о Шмидте.
Доронин занимался ремонтом лыжи на своем «юнкерсе».
Борис Пивенштейн несся на собаках за бензином и запчастями. На одной фактории женщина, приемщица пушнины, поприветствовала его:
— Еттык!
— Здравствуйте.
— Так вы — русский? — удивилась женщина.
— Конечно. А что такое?
— Поглядитесь в зеркало.
Лицо Бориса было черным от загара и грязи.
— Ничего. Сейчас помоемся и поедем дальше.
— Ни в коем случае нельзя мыться перед дорогой — обморозитесь. А если остановитесь, можно истопить и баньку.
— Спасибо. Я бы с удовольствием попарился, да надо ехать дальше. Надо спасать челюскинцев.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
НА ЛЬДИНЕ осталось шесть человек. Если начнется подвижка, аэродром сломает. А шесть человек вряд ли сумеют подготовить новую посадочную площадку.
В эту ночь в Ванкареме никто не спал. Бабушкин оделся и пошел на аэродром, поглядывая то на часы, то на восток.
«Смогут ли выбраться своим ходом шесть человек, вымотанные за два месяца жизни на льдине? И как раз тринадцатое число. Тринадцатого февраля утонул «Челюскин». Невезучее число. А почему, собственно, тринадцатое число считается невезучим?»
Бабушкин обошел весь аэродром.
На востоке, едва отступив от лилового горизонта, засветилась бледно-розовая полоса…
На льдине тоже никто не спал. Стоял тихий, прозрачный вечер, светились звезды. Только лед иногда потрескивал.
Впрочем, падало давление, и вот-вот мог подняться ветер. Если задует, начнется подвижка, тогда…
— Где же теперь наш любимый метеоролог по кличке Погодов? — спросил Кренкель. — Наверное, уже несется на собаках в бухту Провидения.
— И без него ясно, какая будет погода, — отозвался капитан Воронин.
— Какая?
Воронин промолчал.
Все шесть человек собрались в штабной палатке.
Остались исполняющий обязанности начальника экспедиции Бобров, капитан Воронин, боцман Загорский, начальник «аэродрома» Сандро Погосов и два радиста — Серафим Иванов и Эрнст Кренкель. Да, еще остались восемь собак.
— До сегодняшнего дня погода была неплохая, — вздохнул Воронин. — А до чего же сейчас хорошо на материке! Травка зеленеет, солнышко блестит, ласточки… значит… летают. Добраться бы до материка. Только бы добраться.
— И что бы вы стали делать на материке? — спросил Кренкель.
— Тотчас же пойду в управление и попрошу, чтоб мне дали…
— Отпуск?
— Да нет. Я попрошу, чтоб мне дали «Садко». Вот это — ледокол! На этом ледоколе можно многое сделать…
Капитан, мечтая о «Садко», вышел из палатки. Было слышно, как он принюхивается к ветру.
— Ну как, Владимир Иванович, что вы там нанюхали? — спросил Бобров.
— Завтра увидим, что я нанюхал, — уклонился от ответа капитан. Он привык, что в Арктике всё может измениться в одну минуту, развеяв по ветру даже самые скромные надежды. — Число вот нехорошее.
Проходя мимо опустевшего «Бич-бара», он услышал какой-то шорох.
— Уж не миша ли пожаловал?
Это восемь собак отлично устроились на спальных мешках. При появлении капитана они даже не пошевелились. Днем они сделали несколько ездок с грузом на аэродром и обратно и устали.
— Как же с вами поступить, дорогие товарищи? — спросил капитан. — Бросить вас мы не можем. На собственной шкуре знаем, что такое жизнь на льдине. И врагу не пожелаешь такой жизни… Ничего, уговорим летчиков, не оставим вас, не волнуйтесь.
Впрочем, собаки и не волновались.
Капитан вернулся в палатку.
Все молчали. Каждый думал о своем.
— Давайте-ка устроим прощальный ужин, — предложил Кренкель. — Продуктов у нас завались. Благодаря экономии. А забрать нам все равно ничего не удастся. И собачек накормим.
— Сколько же мы съедим? — задал себе задачку боцман Загорский. — Два ящика консервов или один? Как вы думаете?
— Надо спросить у собак.
— Сколько банок в ящике? — спросил Бобров.
— Семьдесят две.
— Тогда жадничать не будем. Съедим сперва один ящик. А в чем разогреем?
Кренкель сказал:
— В ванночке.
— В какой?
— В той самой, где купали детей.
Ванночка была установлена на печь.
Кому-то пришла в голову мысль — принести в палатку все имеющиеся примусы и одновременно зажечь их. Просто так. Для тепла и шума.
Когда вечно недоедающие челюскинцы умяли полванночки говяжьей тушенки, Кренкель сказал:
— А это отнесу собачкам. Где они?
— В «Бич-баре» загорают, — сказал капитан.
Но все восемь собак, привлеченные запахом консервов, переместились к штабной палатке.
— Кушать подано! — сказал Кренкель и поставил ванночку перед собаками.
И что тут началось!
Воронин и Бобров, чувствуя, что не заснут, вышли из палатки.
— Вы, Владимир Иванович, абсолютно правы. На материке сейчас прекрасно! — сказал Бобров и положил руку на плечо капитана. И вдруг их обоих охватила такая радость, такой прилив сил — скоро земля! — что они обнялись и расцеловались.
Кренкель вылез из палатки для того, чтоб побеседовать с собаками, и увидел плящущих не очень молодых и всегда сдержанных мужчин. Он даже рот раскрыл от удивления.
— Успокойся, товарищ Кренкель, — сказал Бобров. — Не подумай, что мы сошли с ума. И никому ни слова о том, как мы отплясывали трепак.
— Да-да, никому не говори, — поддакнул Воронин. — Могут неправильно понять.
Тайну пляски капитана и начальника экспедиции в ночь на тринадцатое число разгласил сам Бобров. Поэтому нет никакой нужды и нам просить извинения за этот рассказ.
Но тут же все разом вдруг осознали, что радоваться-то, собственно, рановато — давление неумолимо падало.
Капитан пошел в свою палатку, засветил «летучую мышь». Потом разжег примус, вскипятил воды, помыл посуду и принялся наводить порядок по старому поморскому обычаю. На столик выложил запас продуктов и спички — вдруг кто придет.
«Кто? — улыбнулся Владимир Иванович. — Но это не важно. Важно соблюдать обычай предков. На добрых обычаях держится русская земля».
Капитан еще раз осмотрел палатку, погасил лампу и вышел. Стояла удивительная тишина. Даже лед не трещал. В этой тишине было что-то жутковатое.
Воронин поглядел на звезды и стал как бы вслушиваться в тишину, которая, как ему показалось, состояла из множества звуков.
Потом стал забивать дверь, чтоб в палатку не зашел медведь. Впрочем, миша мог бы пройти и сквозь парусиновую стенку. Потом капитан вспомнил, что оставил внутри шапку. Вернулся за шапкой.
Потом увидел спасательный круг и вырезал ножом надпись «Челюскин». Из свода морских сигналов выбрал флаг — букву «Ч» — желтый ромб на голубом фоне и сунул себе за пазуху. На память.
Боцман Загорский уложил грузы на собачью нарту, расправил потяг и распутал все постромки, чтобы по сигналу о вылете самолетов не суетиться и не путаться в упряжи.