Ночная радуга

— Давай знакомиться, — улыбнулась она, когда он поел. Ткнула себя пальцем в грудь. — Альма. А тебя как зовут? — Показала пальцем на него.

Он понял, ответно улыбнулся и произнес хрипловатым от долгого молчания голосом:

— Ваня.

Альма впервые услышала его голос, он был странен и чужд.

— Ва-я-й-на, — неумело повторила она по слогам. — Вяй-на.

И вдруг обрадованно улыбнулась и быстро сказала веселым догадливым голосом:

— Вяйно!

Она нашла созвучное имя на своем языке, и это ей очень понравилось. Она смеялась повторяя:

— Вяйно, Вяйно!

И получалось это у нее напевно, мягко, отчего в сердце Вани пропадала тревога.

— Мо-оск-вя? — спросила она, растягивая слово.

— Москва, — улыбнулся он.

Она внимательно прислушалась к его голосу и песенно повторила:

— Москвя. Вяйно.

Альма сияла, говорила, что все будет хорошо, что теперь он выздоровеет, уж она постарается. Говорила быстро, доверительно, а сама все поправляла его постель, убирала посуду, переставляла с места на место пузырьки с лекарствами. Ваня не понимал, что говорит она, но чувствовал, что говорит что-то хорошее, обнадеживающее, и ему было приятно слышать ее напевный, мягкий голос, чувствовать легкое и заботливое прикосновение ее пальцев, видеть ее гибкие, плавно-неторопливые, но спорые движения, и сердце его наполнялось теплотою и благодарностью.

Альме надо было уходить на работу, и она говорила, чтобы он спокойно лежал и спал, ему надо много спать, есть и спать, и не волноваться.

Помахала рукой, ушла.

Ваня слышал звук удаляющихся шагов, а сам уже вспоминал, мучительно вспоминал, что же произошло с ним после того, как он оставил Олега, как тот открыл огонь по расплывчатым фигурам немцев.

Взгляд Вани, не задерживаясь, скользил в сарае по предметам уже знакомым, как вдруг остановился на ноже, остром рыбацком ноже, воткнутом в стену. «Нож, финка!» — как молнией, прорезало память.

И все стало на свое место.

…Он лез все выше и выше, обдирал об острые выступы одежду, руки и весь дрожал от напряжения и страха. Сапоги скользили, и раза два он чуть не сорвался. Он прижимался к холодному граниту и боялся смотреть вниз: там зияла туманная пропасть, грохочущая боем.

Добравшись до площадки, где можно было встать и освободить руки, он скинул сапоги и бросил их вниз. Падения не слышал.

Надо было торопиться. Туман, поднимаясь кверху, догонял его. Серая мельчайшая пыльца оседала на гранит, покрывая его мокрой пленкой. Если туман догонит, то Ване не выбраться по скользкой стене.

Без сапог лезть было легче. Но когда до верха осталось совсем немного, с высоту человеческого роста, Ваня понял, что дальше ему не выбраться: до самого верха шла совершенно гладкая гранитная стена, без единого выступа. На самом краю росла карликовая березка, но до нее было не достать.

Ваня стоял на маленьком уступчике, прижимаясь всем телом к холодной стене. Опора под ногами осыпалась каменным крошевом, и он понимал, что долго на ней не удержаться. Он еще и еще ощупывал взглядом гладкую стену, но на ней были только трещины в палец толщиной. Ваня похолодел от мысли, что еще немного — и уступ, на котором он стоит, осыплется, и тогда…

Прижимаясь к скале, почувствовал, как что-то мешает ему справа у пояса. «Финка!» — вдруг осенила догадка.

Он осторожно опустил по стене правую руку к поясу и вытащил финку из ножен. Выбрав щель в стене, вонзил в нее со всей силой финку по самую рукоять. И тотчас ноги его оскользнулись, но он удержался на финке. На рукоятке он и подтянулся, упираясь босыми ногами в гладкую стенку. Собравшись с силами, стремительно выбросил левую руку вверх и схватился за корявый тонкий ствол березки. Сухой острый сучок вошел в ладонь. Ваня чувствовал, как рвется кожа и как входит в мякоть острое, но боли не слышал. Он схватился за ствол и правой рукой. Ногой нащупал рукоять финки и встал на нее. Сердце захлебывалось от усталости, он весь дрожал от напряжения. Упираясь подбородком в камень на самом краю обрыва, делая отчаянное усилие не сорваться вниз, Ваня подтянулся изо всех сил и свалился рядом с березкой. Больно и удушливо где-то в горле билось сердце, голова кружилась, и он потерял сознание…

Когда оторвал голову от земли, ему показалось, что лежит он на краю облака: все ущелье доверху наполнилось молочной мглой. На фоне серого неба расплывчато чернели кусты.

Ваня прислушался. И здесь, на вершине, и там, в ущелье, стояла гробовая тишь.

Все кончено.

Ваня зарыдал.

Когда поднял голову, перед ним стоял немец. Солдат вырисовывался на фоне тусклого неба огромной черной глыбой — таким большим он показался Ване с земли.

Какое-то время они парализованно смотрели друг на друга.

— Ауф! — испуганно пролаял немец и вскинул автомат.

Острый холодок страха вошел в сердце, но голова осталась трезвой и ясной. Ваня стал подниматься, лихорадочно соображая, что делать. В кармане у него пистолет. Сейчас, как только встанет так выхватит его.

— Хенде хох! — приказал немец, когда Ваня был еще на коленях.

Ваня поднял руки, выпрямился. Они стояли лицом к лицу и прикованно глядели друг на друга. «Или я, или он меня. Или я — или он!»

Ваня вспомнил, как лейтенант учил выбивать оружие из рук врага. И не опуская поднятых рук, Ваня точным и сильным ударом пнул немца в пах и тут же, выхватив пистолет, выстрелил в упор. Немец с утробным всхлипом всосал воздух и мягко осел.

И в этот же миг страшный удар обрушился на Ваню сзади. Ему показалось, что череп брызнул осколками, и он полетел в черную мучительно больную пустоту, и, прежде чем потерял сознание окончательно, почувствовал, как тупо ударило в ногу и плечо…

Больше Ваня ничего не помнил.

Он не помнил, как, полуочнувшись среди ночи, пополз. Инстинкт самосохранения заставил его покинуть место, где он был почти убит. Он полз сквозь кровавый зыбкий туман, и сознание то возникало, то обрывалось; он то лежал, мертво уткнувшись лицом в землю, то полз, не чувствуя, что ползет, не понимая, что делает, находясь на грани жизни и смерти…

Плечо зарубцевалось, нога тоже заживала. Плохо было только с раной на голове. Начала гноиться.

Харальду снова пришлось стать хирургом. Сначала он обстриг волосы вокруг раны, а потом вскрыл ее уже проверенным методом. Когда гной и кровь вытекли, Альма засыпала рану стрептоцидом и наложила повязку. Ваня не издал ни звука, только побледнел да испарина высыпала на лице.

Он теперь целыми днями лежал у стены под створчатым окном, откуда лился солнечный свет и приятно грел. До него доносились звуки из внешнего мира. За стеной грузно топтался Харальд и рубил дрова. Полешки разлетались по сторонам, стукали о стену и с приглушенным шорохом падали в траву. Альма что-то говорила отцу, смеялась коротко, слышался легкий стук чурочек, складываемых в охапку, и быстрые шаги Альмы затихали в стороне дома.

Ваня был благодарен этим людям, ему было хорошо у них, но все больше и больше начала беспокоить мысль о возвращении в часть, о том, что он должен доложить о результатах разведки. Мучила мысль о потерянном пакете. Он уже несколько раз спрашивал о нем у Альмы и Харальда, но они или не понимали, о чем он их спрашивает, или действительно в его карманах ничего не было. Наверное, он выронил пакет, когда лез по ущелью. А может, немцы забрали. Если немцы, то дело совсем худо. Надо как можно быстрее возвращаться в часть и доложить начальству обо всем, что видел во время разведки. Скорее бы встать!

Ваня понимал, что он еще беспомощен, что надо лежать и набираться сил, ждать, когда заживут раны, но ждать становилось все труднее, и он с каждым днем все нетерпеливее прислушивался к болям в ранах, все больше хотелось подняться и попробовать свои силы.

Однажды, когда рядом никого не было, он поднялся со своего ложа. Ощущая легкое головокружение, неуверенно улыбался самому себе: что вот поднялся, уже есть силы стоять. Несмело, как на ходулях в детстве, сделал первый шаг, потом второй. В раненой ноге отдалось, закололо иголками. Скрипнула дверь, Ваня резко оглянулся, ногу прострелило пронзительной болью, перед глазами все поплыло…