Костер рябины красной

Впереди — целый месяц до выхода на работу. Кроме того, ей дали талоны в заводскую векаэс — так называлась столовая для высшего командного состава завода.

По утрам слушала сводки Совинформбюро, потом прибиралась, бежала в поликлинику, на перевязки и процедуры. Вечерами ходила в клуб металлургов, это недалеко. Приезжий из Свердловска скульптор лепил из глины ее портрет. Позировать было непривычно и как-то стыдно. Утешало то, что скульптор сам недавно вышел из госпиталя, после ранения долго лечился. Противопехотная мина оторвала ему ступню. Он никак не мог привыкнуть к протезу, сильно хромал. Звали его Борис Осипович Ланской. Небольшого роста, плечистый, быстрый в движениях, он много рассказывал о фронтовых событиях, об искусстве, живописи, литературе. Слушать его было интересно. Иногда вместе обсуждали свежие сводки с фронта. За последнее время вести были все интереснее, все радостнее. Люди вокруг понимали, что тяжелая, страшная война пошла к концу.

За время лечения Фаины фронт существенно сдвинулся к западу.

После грандиозного сражения на Орловско-Курской дуге редкий день обходился без победных залпов-салютов на Красной площади в Москве. К концу лета сорок третьего года был освобожден Харьков. Шли упорные бои в Донбассе, дотла разрушенном фашистами. Один за другим выходили из неволи после кровопролитных боев Новороссийск, Брянск, Смоленск… Города Украины, в которых Фаина никогда не бывала, становились ей как родные: Полтава, Мелитополь, Днепропетровск, Киев!..

Людей охватило радостное предчувствие близкой победы. Исхудавшие, бледные, в немыслимых обносках, ослабевшие телом, они открыто улыбались друг другу.

Новый Тагил, его заводы росли не по дням, а по часам. За то время, пока Фаина пролежала в больнице, подвешенная за руки и за ноги, пока училась снова ходить и двигать руками, было сделано очень многое.

За столиком в заводской столовой высшего командного состава главный механик, все еще худой, но уже порозовевший, пытался шутить, приветливо улыбался. А Фаина помнит, как однажды его принесли в больницу, упавшего без сознания по пути на завод. Тогда его лицо было сплошь покрыто зеленой пленкой трупной плесени. Но теперь и он воспрянул.

Часто можно было услышать веселые, не совсем приличные припевки про Гитлера и его свору. Но больше всех Фаине нравилась частушка, где были такие слова:

Куда идти, что делать? Такого вопроса для Фаины не существовало. Врачи отговаривали, сестра Вера несколько раз плакала и умоляла «не делать глупостей». Фаина была непреклонна. Только к доменной печи! Пока идет война, пока на фронте гибнут люди — ее место там, у огненной летки.

По-настоящему взволновало только письмо Яши. Произошло это так. Однажды Вера увидела на тумбочке его письмо, узнала по почерку. Яша ведь до этого писал часто и много. Вера спросила:

— Яшин почерк?

Фаина молча кивнула.

— Что же он, подлец, обещался взять тебя, а сам письмецами отделывается. Хорош гусь!

— Да не ругай ты его, Вера. Я же ему написала, что замуж вышла…

— Ах ты, негодница! Что же ты мне-то голову морочила? Да зачем тебе это понадобилось-то? Человек к ней с душой, а она…

— Да так вот получилось. Написала, чтобы вы не стонали надо мной. Все кончилось у нас с ним.

— Ну, ладно! — только и сказала тогда Вера.

И вот пришло письмо от Яши. Он страшно ругал себя, назвал ослом за то, что поверил ее обману. А ведь в душе не верил… Просто поплыл по течению.

Потом, опять в письмах, рассказал, что избрали его председателем завкома, часто выступает на собраниях, ставит людям в пример ее, Фаинин, подвиг на трудовом фронте. Женат давненько, двое малых детей. Но в семейной жизни несчастлив. Хоть и слышал о беде Фаины, просил разрешения приехать, порвать все старое, начать жизнь сызнова. Детей, дескать, он у своей жены отсудит. А нет, так алименты исправно посылать будет, чтобы ни в чем не нуждались…

Большое письмо в ответ написала Фаина. Благо, времени теперь хватало. Писала о том, о сем, а в конце не удержалась, черкнула, что наболело у самого сердца. Так и написала незабвенному, единственному Яшеньке:

«Помоги ты жене своей стать хорошей. Ты же умный, образованный, чуткий такой… Помоги!»

Вечерами вспоминалось разное: Галима, красные кусты рябины, рябиновые браслеты, столовая, немец со своей песней… А то, когда зазнобит руки холодная вода, пригрезится нечаянно голос мамин:

— Шаловливые ручонки, нет покою мне от вас!..

И набегают на глаза непрошеные слезы.

А то с фронта вдруг придет письмо. И обидно, что уже так давно ничего не делаешь. Пусть вынужденно, пусть не по своей вине, а все-таки…

«Фаина! Через два часа наша часть идет в бой. Мы включаем тебя в состав экипажа нашей самоходной установки. Клянемся, что выплавленный тобой металл будет попадать только в цель, круша фашистских бандитов!..»

С горечью вспоминала совет родичей, у которых жила когда-то на квартире, нянчила ребятишек. Они советовали судиться с заводом, требовать возмещения за увечье, полученное на работе. Обиделась так, что не могла даже рассердиться как следует. Просто нервно рассмеялась. Родичи не поняли и ушли в недоумении: уж не случилось ли что у Фаины с головой?..

Самое главное, что сейчас тревожило, — это тонкая, такая непрочная пленка молодой кожи на обожженных местах. При резком, неосторожном движении она сразу лопалась. Из ран шла кровь. По утрам Фаина упорно занималась специальными упражнениями.

В середине декабря незадолго до наступления тысяча девятьсот сорок четвертого года Фаина вышла к доменной печи. Рабочие почтительно встретили ее. Люди понимали, что перечить сейчас ее желанию нельзя.

— Здравствуй, Домна Ивановна! Здравствуй, дорогая ты моя железная свекровушка! Хоть и досталось мне от тебя, а не в обиде я. Давай-ка вместе хорошее дело делать. Не могу я теперь без тебя. Приварила ты меня к себе, не отдерешь ничем. Ты уж постарайся, родная, не для меня — для дела… Не для забавы прошу, Домна Ивановна, а заплатила я за нашу дружбу сполна. Не только потом своим, но и кровью горячей. Да и сейчас ведь плачу…

Натужно гудели громадные черные трубы воздуховодов, суматошно вскрикивал паровозик, подтягивавший пару ковшей, сухо клевала спекшуюся глину пика, с придыханьем и аханьем падала в ковш огненная струя чугуна, шипели и взлетали искры, расцвечивая сумрак литейного двора…

Впереди были долгие годы тяжелой работы, была борьба за людей, которые рядом, и борьба с самой собою. Были и еще несколько операций, невыносимо долгие месяцы больничной отлежки и — снова работа.

Впереди были награды и почет, и известность, и слава, и торжественные речи, и съемки документального кинофильма, в котором главная актриса — она, Фаина Шаргунова. Это была небольшая лента о бессмертной дружбе с доменной печью, с железной свекровушкой, с Домной Ивановной, которую нужно было постоянно укрощать, и очень любить, и подчинять себе, чего бы это ни стоило…

Впереди было очень много всякого: веселого и отрадного, горького и сладкого до слез. Встречи с фронтовиками, с детьми тех, кто не вернулся с кровавых полей, кто остался навсегда в братских могилах на земле половины России и половины Европы.

Но выше всего этого стояла Крылатая и Светлая Великая Победа.

И долгие годы после Дня Победы часто припоминаются Фаине Васильевне Шаргуновой слова передачи по радио, прозвучавшей в далеком сентябре страшного сорок первого. Из Ленинграда говорил старый русский ученый, депутат Верховного Совета СССР, академик Александр Александрович Байков. Вот они, эти слова:

— Дорогие товарищи, сограждане мои! Я — старый металлург. Я привык думать, что нет ничего на свете крепче стали. А сегодня я убедился в своей ошибке. Да, я ошибся. — В голосе почтенного ученого было некое торжественное дрожание, волнение перебивало и так неглубокое дыхание много пожившего и много поработавшего человека. — Есть, оказывается, материал, который еще крепче стали. Этот благородный материал — советские люди.