Обвал

— Все это будто сон, — отозвался Пунке. — И мне хочется, чтобы это был сон — и то, что вы, господин полковник, держите пистолет в руке наготове, и то, что русские за дверью…

— Перестаньте! — оборвал Зюскинд не в меру разговорившегося Пунке. — Сон, сон! Мы уснули еще в тысяча девятьсот тридцать третьем году!.. А проснулись теперь и увидели себя в страшном разломе, с белыми флагами в руках… Ты ровным счетом ничего не понимаешь, Пунке! Так же, как и я, пожалуй! — Он опустил голову на стол. — Я хочу уйти…

— Куда, господин полковник? — не сразу понял Пупке.

— Да совсем, а рука не поднимается.

Пунке понял намерения начальника штаба, и ему стало жалко в прошлом примерного и аккуратного полковника, так прекрасно управлявшего штабом и так великолепно понимавшего командующего Лаха, с полуслова, с полужеста. Пунке уже все понял и уразумел, что никакого маневра не может произойти и русские самым настоящим образом одолели войска крепости и теперь берут в плен. Подполковник Кервин, возвратившийся из штаба русской армии, так и сказал: «Маршруты сдачи в плен утрясены. Русские поведут нас в штаб гвардейской дивизии». Поведут, как побитых и сломленных, как полностью не способных к сопротивлению…

Пунке подсел к Зюскинду, притулился к нему плечом.

— А что же фольксштурмовцы? — сказал Пунке. — Я слышал, что они поклялись фюреру… удержать город…

— Лавочники, коммерсанты, дети и старики! — отмахнулся Зюскинд.

— Но они же немцы!.. Дайте мне ваш пистолет, — сказал Пунке и легко взял оружие из рук полковника.

Вернулся Лах и сказал Зюскинду:

— Разрядите пистолет, нас ждут конвоиры.

Открылась дверь, и адъютант позвал:

— Прошу, господин командующий…

— А что генерал Губерт? — спросил Лах, не решаясь переступить порог.

— Губерт приказал арестовать вас. Колебания совершенно излишни, прошу…

Лах увидел через открытую дверь русских автоматчиков во главе с полковником, который кивнул, чтобы Лах выходил.

Порожек был совсем низким, может быть два-три сантиметра, но генералу Лаху он показался слишком высоким и неудобным, почти непреодолимым. Его ближайшие помощники уже стояли с белыми флагами, и Лах все же перешагнул порожек. А перешагнув, он уперся взглядом в полковника Григорьева — это был он — и долго не мог понять, осмыслить, как такой, с виду совсем не боевой офицер осмелился второй раз прийти в его штаб и требовать, чтобы он, Лах, шел в плен. Да стоит только ему, Лаху, кивнуть, и этот румяный, почти с девичьим лицом и совершенно спокойным взглядом может стать пленником и тут же пасть.

Петр Григорьев, как бы не замечая сухого взгляда Лаха, вытащил носовой платок и начал что-то счищать им на левой руке. И, счистив, положил в карман. Лах подумал, что советский полковник все же выдаст свое волнение, ну, на крайний случай хоть закурит. Но Григорьев и этого не сделал, он начал надевать перчатки, простые легкие перчатки, негромко разговаривая со своими помощниками — Федько и Ильиным. И о чем же! О самоваре, который пришел в негодность, и вот задача — так хочется чайку, а самовар дырявый.

Федько, переглянувшись с Ильиным, сказал:

— Оно, конечно, чай не водка; но из беды, Петр Максимович, я вас выручу. Посудина у меня в роте есть.

А Ильин, стоявший рядом с Петром Максимовичем, заулыбался, но ничего не сказал. Он продул лады губной гармошки, но не стал играть.

«Что за люди! Что за солдаты! Совсем непонятные», — подумал Лах и преодолел остальные ступеньки лестницы.

…Едва они вышли из подземелья, на поверхности их сразу оцепили — впереди Петр Максимович с двумя автоматчиками, по бокам тоже автоматчики, а позади — Федько и Ильин.

— Следуйте за мной, — сказал Петр Максимович. А те, что по бокам и сзади, качнули автоматами, и… отторжение началось, именно в эту минуту началось отторжение, а не в тот момент, когда Лах подписал условия капитуляции.

«Отторжение или извлечение? Пожалуй, это одно и то же», — подумалось Лаху.

Мы приняли боевой порядок для отражения возможной контратаки со стороны гитлеровцев, накопившихся у дома Адема. И ждали с нетерпением: бросятся или не бросятся на нас фашисты? Сидевший у разбитого окна, обращенного во двор, Илья Шнурков вдруг рассмеялся громко. Илюха еще смеялся, как мы услышали ржание лошади.

— Шнурков! — вскричал Алешкин. — Что там у тебя?!

— Ничего особенного, товарищ лейтенант! Капитан Котлов заявился на своем мерине…

Капитан Котлов вошел в дом через вышибленное окно.

— Ожидаете? — сказал он и начал сворачивать цигарку длиною чуть ли не полметра. — Почти весь город в белых флагах, натурально, из каждого окна появились простыни, висят жалкими тряпицами, даже и не колышутся. — Котлов пыхнул махорочным дымом, лицо его скривилось за сизым облаком. — Я только что повстречал Дмитрия Сергеевича… Генерал Лах вышел из подземелья со всей своей командой штабников. Шмурыгают к мосту, в штаб нашей дивизии…

Алешкин бросился на второй этаж дома. Однако никакой колонны штабников он оттуда не увидел и быстро вернулся.

— Товарищ капитан, — обратился Грива к Котлову, — ты нам басню не рассказывай!

Котлов, похоже, обиделся, он выплюнул остаток «сигары», раздавил каблуком сапога, кивнул Гриве:

— Ты, сержант, не очень… Я, милок, третью войну заканчиваю, повидал. Врать не умею… Товарищ лейтенант, — сказал он Алешкину, — генерал Петушков просил передать вам, чтоб было все в рамках пунктов подписанной Лахом капитуляции… А я сейчас уеду — ищу место для братской могилы, чтобы на этом месте потом воздвигнуть памятник павшим героям.

Но Котлов не уехал, подошел к пролому, увидел скопившихся для контратаки гитлеровцев у дома коммерсанта Адема.

— Никандр, — спросил Котлов у Алешкина, — а твои планы?

— Если полезут, так и махнем! — с раздражением ответил лейтенант Алешкин. — Я поведу сам!

— Боевой устав пехоты о чем говорит? — спросил Грива.

— Сержант Грива, требую прекратить! — Алешкин перевел взгляд на Котлова: — Старик, иди ты по своим делам…

— Да я не за себя, Никандр, волнуюсь. За твою маму Акулину Ивановну, — сказал Котлов, все глядя в пролом.

— Типун тебе на язык! — отмахнулся Алешкин и подошел к Пальчикову, который вел непрерывное наблюдение за противником сквозь снарядный пролом под самым потолком.

— Ну как там, Пальчиков? Тебе сверху виднее…

Пальчиков перегнулся, сломался надвое, выдохнул в лицо Алешкину:

— Двое откололись, остальные лежат…

— Освободи стремянку!

Пальчиков спрыгнул, Алешкин поднялся; в бинокль он увидел: да, идут! Один офицер, другой фольксштурмовец, вооруженные до зубов. Но офицер с белым флагом. «Ну, наконец-то, — с облегчением вздохнул Алешкин. — Лучше по-мирному, чем получать по зубам».

Он спрыгнул и велел мне позвать Гизелу. Но она уже сама вышла из ванной комнаты. Алешкин дал ей бинокль:

— Пусть опознает, что за офицер и что за парнишка.

Я перевел слова Алешкина. Гизела поднялась по стремянке, посмотрела в бинокль и быстро спустилась:

— Это майор Нагель, адъютант обер-фюрера Роме! А мальчишка — фольксштурмовец Зольсберг. Они узнают меня!.. Господин офицер, я пойду в ванную… Нагель меня убьет!..

— Идите, — сказал я.

Майор Нагель остановился в трех шагах от подъезда, а мальчишка Зольсберг — шагов на десять дальше.

Алешкин, видя, что немецкий майор с белым флагом, попросил нас дать ему какую-нибудь простыню. Илюха Шнурков бросился к Гриве:

— Гриц, моя нижняя рубашка чистая, оторви подол.

Грива, задрав гимнастерку на Илюхе, оторвал большой кусок и тут же привязал его к трости, валявшейся в беспризорности на полу, козырнул Алешкину:

— Товарищ лейтенант? Дозвольте мне вести переговоры!

— На место! — скомандовал Алешкин Гриве. — Противник в звании майора, а ты еще старший сержант.

Он взял флажок и не колеблясь вышел на иссеченное осколками снарядов каменное крыльцо. Котлов, несмотря на свои немалые годы, проворно кинулся вслед за Алешкиным.