Обвал

— Я подтверждаю, что он Ткачук! — продолжал Адем. — Он литейщик, господин Нейман, нам нужны литейщики! Мы собираемся пустить завод…

«А может, объявиться все же, снять плащ и громогласно одернуть Неймана в присутствии этих полуживых людей?! — продолжал рассуждать граф, не решаясь выйти из толпы. — И я, пожалуй, окажусь в глазах напуганных людей справедливым…»

— Суй свою голову в петля! — взялся Нейман за связанного Ткачука, отпустив женщину.

«В глазах своих врагов будь солдатом, — продолжал размышлять граф, увидя под машиной-виселицей тела замученных. — В глазах врагов… врагов… Но, к сожалению, судьбу солдата определяют не враги, а зачастую теодоры и подобные им соотечественники, пресмыкающиеся у ног тиранов. И все же надо объявиться и одернуть».

Но тут крикливо заговорил Нейман:

— Слушайте, советики! Вы все ком нах Дойчланд!.. В Германия работать. Вас ждет там хорошая еда и хорошая работа. Фукс, начинай погрузку!..

К графу Шпанека, так и не снявшему с себя плащ, придвинулся майор Грабе:

— Господин генерал!.. Комендант просит вас зайти к нему. Он имеет для вас дорогой презент. Мне приказано сопроводить вас…

— А все же куда их повезут? — спросил граф у Грабе о цивильных, которых уже швыряли в крытые машины.

— Недалеко, — ответил майор Грабе, наклоняясь к графу. — В Багерово. Там есть глубокий, семикилометровый, ров. Легионеры — «пташники» уже там, ждут очередную партию. Господин генерал, лучше вам не вмешиваться в эту историю.

Граф застегнул на себе плащ на все пуговицы, отвернул воротник, подумал: «В другой раз возьмусь за этих теодоровцев-экзекуторов. А то наживешь неприятность. Нет, я еще подожду…» Он посмотрел на коммерсанта Адема:

— Генрих, что ты скажешь мне на это?

— Мой граф, поедем к коменданту…

— Там ждет вас дорогой презент, — спешно повторил майор Грабе.

— Так поехали! — подхватил генерал. — Во время войны законы безмолвствуют, как утверждал Цицерон.

Низкорослый, с круглым лицом, ефрейтор Ганс Вульф, оставленный вчера в горбольнице, как сразу поняли больные и раненые, чтобы выявлять советских командиров, увивался провожать Марину до дома. Это было явно некстати: ее ожидал Митька у дома Полины Алексеевны. Она не знала, как отделаться от опасного кавалера.

Моросил дождь, тускло светили уличные фонари, на перекрестках группами торчали стражи нового порядка, среди которых было много агентов тайной полиции капитана Фельдмана, тоже, как слышала Марина, появлявшегося на улицах переодетым в робу рыбака.

Ганс Вульф философствовал о любви, но рукам воли не давал, вел себя корректно, там, где было темно, брал ее под руку, включал карманный фонарик, освещал лужи.

«Может, и обойдется», — со страхом думала Марина, но душа холодела, замирала, и она то и дело останавливалась, чтобы перевести дух. Вдруг со звоном грохнула калитка дома, возле которого они остановились. Подскочили трое, одетые в прорезиненные плащи. Один из них осветил Вульфа карманным фонариком и тут же весело вскрикнул:

— Ай да Вульф! А тебя ищет господин капитан Нейман. А ты уж с кралей. Живо за мной!

Марина осталась одна. Дробный топот ног вскоре заглох. Повсюду стояла темнота, хоть глаз коли. Где-то, чуть ли не в пяти шагах, застрекотал сверчок. «Да это же Митя!» — обрадовалась Марина, и леденящий страх отпустил ее.

— Мариха, вот что, передай Сучкову, пусть пока таится в изоляторе. Ты повесь на дверях таблицу с надписью: «Тифозная». Мне сам Сучков говорил, что надо так сделать. Ступай, Мариночка, а то я могу опоздать к началу спектакля…

— Спектакля? — Она сняла руку с его плеча. — Митя, я боюсь за тебя. Ты уж поосторожней с этой Полиной.

Он обнял ее, тихонько толкнул в спину:

— Иди и ни о чем не думай. У нас будет организация…

Во дворе Полины Алексеевны был маленький домик, просто сараюшко, приткнувшийся в углу каменной ограды, с двумя оконцами, глазевшими во двор. Раньше, до прихода немцев, в сараюшке одиночка рыбак Токарев, полюбовник Полины Алексеевны, вялил рыбу, плотничал, шашничал с Полиной Алексеевной, а теперь сараюшко полностью перешел под Митино жилье. Здесь Митя рисовал, вырезал на линолеуме миниатюры. Он тайно от Полины Алексеевны проделал в стене лаз на пустырь и пользовался им, когда это было нужно…

Около часа ночи скрипнула дверь сараюшки — вошла Полина Алексеевна, одетая, как Митя определил, «на выход»: в ярко-синем пальто и выходных полусапожках на высоких каблуках.

— Митька, как ты думаешь, сегодня будет облава? А то меня на свидание пригласил один кавалер.

— Нашла время!..

— Теленочек! — фыркнула Полина Алексеевна. — Что ты в этом деле смыслишь?! У тебя кровя иссохла от болезни, и твоя Мариха, наверное, страдает. Ха-ха-ха!

— Маринка святая! — возмутился Митя.

— Теленочек, ты не верь. Я слышала, что к ней уже пристроился в больнице один немец — ефрейтор Вульф. Во-о! С такой рожей!

— Не сочиняй!

Полина Алексеевна придвинулась к Мите.

— Эх, теленочек! — Она перекрестилась. — Сам Ахмет Иванович Зияков говорил об этом. Ты его разве не знаешь? Крановщик из морского порта. Герой! Ему давали броню от войны. А он плюнул на эту броню и пошел. Был ранен на Ишуньских позициях. Вернулся и теперь скрывается. Все же лейтенант. Слушай дальше. Он затопил лодку и теперь собирается ночью переплыть на Тамань. — Она тяжко вздохнула: — Как ты думаешь, будет облава? Сладкий он, Ахметик-то…

Лицо ее вдруг засветилось, крашеные губы вздрогнули, оттопырились — похоже было, что она в эту минуту мысленно ощущала близость Зиякова.

— А «папашка»? — тихо спросил Митя про Токарева.

— Фу! «Папашка» ревнючий… Я терплю его из-за подарков. В этом деле, Митенька, мой «папашка» амбарчик, набитый ценностями. Вчера он подарил мне рубиновую подковку. — Она распахнула пальто — на ее высокой груди вспыхнула яркая дужка.

Полина Алексеевна еще стояла с выпяченной грудью, еще глядела на Митю глазами, наполненными торжеством и просьбой, как тихо отворилась дверь — появился объемистый Саликов, обвешанный сумками.

— Сынок, вот ты каким делом занимаешься! — усмехнулся он и, сбросив с себя сумки, воззрился на Полину Алексеевну. — Пах! Пах! Женщина высшей прелестности. А теперь, Полиночка, послушай новость. Большой новость… Сейчас, сейчас. — Он сел за стол. — Новость такой, Поленька, золотце, твой «папашка», то есть бывший штабс-капитан при царе Горохе, выдвигается германским командованием на пост головы городской управы. Выпьем за это. Водка есть.

Полина Алексеевна выпила, Митя не стал.

— Сынок, и верно, тебе нельзя. Слушай, сынок… Я очень-очень хлопотал перед господином Фельдман, чтобы он тебя взял к себе на службу. Ну, там на след какой напасть. А я тебе покажу след одного человека. За это большой деньга получишь. Так сказал сам капитан Фельдман. Танцюй, сынок, я погляжу, что ты стоишь…

Напившись изрядно, Саликов облапил Полину Алексеевну и шумнул на Митю:

— Сынок, да уходи ты отсюда!

Митя выскочил во двор, а Полипа Алексеевна сильно толкнула Саликова, и он, семеня, опрокинулся на Митину кровать. Митя услышал, как захохотала Полина Алексеевна, а потом сердито выкрикнула:

— Татарва! Смотри, в лоб получишь от моего Ахметика!.. Да не лезь, бурдюк, мне деньги не нужны!..

Уже меркли звезды, когда с шумом выкатился из сараюшка Саликов, все также обвешанный сумками, бубня что-то под нос. Митька напряг слух, но не разобрал.

Звякнул запор калитки — во двор вошел Токарев, потом, немного спустя, появились трое или четверо. Токарев повел их в беседку, образованную сплетением виноградных лоз. Расселись за столиком. Отец развязал один узел, выставил литр водки на стол. Токарев шумнул:

— Саликов, да погоди ты! Что в Симферополе-то?

Митька бесшумно приблизился к беседке, затаился в траве, смотрит и слушает, как наказывал ему Сучков накануне. Он понял: собрались распределять обязанности между собой, если их назначат в горуправу. Гомонят уж под звон стаканчиков. Верзила Сан Саныч Бухчеев, завсегдатай базарных пивнушек и бывший петлюровец, хихикает да наливает в стаканы.