Обвал

Митя бросился к кровати, отвернул подушку — пусто, никакого кошелька нет. Он было взялся за матрац, но руки его вдруг ослабли от резкой боли, пронзившей левую лопатку. Скованно повернулся к столу и встретил отца лицо в лицо: отцовское, круглое, с перекошенными тонкими губами, оно наплыло и загородило от Митиных глаз все, что было в комнате — и свет от керосиновой лампы, и окна, занавешенные каким-то тряпьем, и коврик с изображением турецкого султана, и грязный, давно не беленный потолок…

Вторым ударом ножа Саликов свалил сына на пол, лихорадочно обшарил его одежду и, не найдя золота, отшатнулся от убитого в злобе и страхе…

Оказывается, когда Саликов шел в темноте по городу, проклиная Бухчеева, за ним в сопровождении наряда по пятам следовал капитан Нейман с той же мыслью о золоте. Трагедию между отцом и сыном капитан экзекуционной команды переждал под окном. И как только в доме что-то грохнуло, рванулся в переднюю.

Саликов, испачканный кровью, успел подняться и выпить из бутылки остаток вина. Вошедшего и переодетого в гражданскую одежду Неймана он поначалу принял за Бухчеева.

— Бухчей! Ты, сука, лижешь капитану Фельдману задницу, своих предаешь!. — Саликов вскинул нож, по тут же грохнулся замертво, прошитый пулями из пистолета Неймана.

В холодной, уже несколько дней нетопленой ординаторской Марина стирала в тазу задубелые от иссохшего гноя и крови бинты, простыни, торопилась — хотела до наступления утра, пока еще не появился на дежурстве ефрейтор Вульф, предупредить Сучкова о нависшей над ним угрозе, чтобы он на время покинул изолятор и вообще горбольницу и что в этом деле поможет ему Митя, который вчера решил разузнать, кто мог донести фашистам о том, что он в изоляторе.

В ординаторскую тихо, бесшумно вошел Сучков. Марина отжала постирушки, сложила стопкой на столе.

— Иван Михайлович, тебя надо спасать. — Она села на табуретку, положив руки на стол.

У Сучкова заныло сердце: Марина сильно изменилась — косички обвисли, на лбу морщины, живые карие глаза уже не излучают свет, а пальцы рук все в узлах от непосильной работы. «Мариха, Мариха, выдержишь ли ты, если и в самом деле подкатится к тебе этот гадючий Муров, — думал о своем Сучков. — Тебя саму надо в первую очередь переправить на Тамань. Только с помощью Густава это можно сделать».

— Перевяжи, Мариха, — попросил Сучков. — Да набинтуй побольше. — Сучков снял тужурку. — Только обинтуй старыми окровавленными бинтами… Если собакам бросят, то при таких бинтах овчарки не возьмут… А я буду бороться до конца… Мариха, мне нет места на земле, пока жив палач Теодор. Приглашают на работу в Германию. Это ловушка капитана Фельдмана. Я еще точно не знаю, но мне кажется, фашисты готовятся к массовым расстрелам жителей города. Я видел во Львове Вулецкую гору, знаю, что это такое…

Марина опоясала Сучкова бинтами, как он хотел, вновь принялась за стирку.

— Иван Михайлович, куда ты собрался? Ты по-прежнему один?

— В каком смысле?

— Без надежного локтя?

— Как же так! Не! Не! Митя — раз. Ты, Мариха, — два…

— А три?

— Есть и три…

— Густав Крайцер? — спросила Марина.

— О, это само собой! Однако ж, Мариха, Крайцера ты держи в душе, фамилию эту не называй, иначе Густав может провалиться. И еще хочу поискать ребят из тех, кто не успел переправиться.

Маринино лицо засветилось.

— Я знаю этих ребят. Иван Михайлович, ты у нас молодец! Но тебя уже ищут…

— Знаю. Ночью приходил ко мне Густав. Поэтому я покидаю горбольницу. — Ему не терпелось сообщить Марине, что Мити уже нет, ему о нем сказал Крайцер, но он не стал сейчас расстраивать ее. — Марина, ты не удивляйся, если встретишь меня у бабушки Оксаны, у которой квартирует Густав. Черт побери, я сделаю свое дело! Будет у меня своя гвардия… Мне очень трудно. Не хватает опыта подпольной работы, — впервые пожаловался он Марине.

— Открывай! — внезапно раздался резкий голос за дверью.

Дверь открылась — вошли трое: ефрейтор Вульф, капитан Фельдман и лейтенант Фукс. Марина не прекратила стирки, лишь отбросила на плечи застившие ей глаза обмякшие косички. Сучков же отступил в угол и там, в сыром, с подтеками на стенах углу, вытянулся за дверью в струнку, замер.

Фельдман подошел к Марине, наклонился — от него густо веяло духами, помадами.

— О милый девочка, мне вас жаль, — тихим, спокойным голосом начал Фельдман. — Сядьте на эту табурет… В наши руки попал документ, неопровержимо доказывающий, что твой фатер, папа, был по дедушке немец. Он любил Дойчланд. И за это генерал Акимов твоего папу пух, пух на границе. Найн, найн, не свой рука, а подкупил. — Фельдман положил перед Мариной черную папку, перевернул несколько страниц: — Вот здесь читай, милый фрейлейн. Избавление пришло, вы будете богаты.

Она не стала читать. Тогда Фельдман громко прочитал:

— «Я дочь выходца из Германии Леонарда Сукуренко, по национальности немка, Марина Сукуренко, получив от господина Фельдмана три тысячи марок, обязуюсь убить генерала Акимова как врага моего немецкого народа…»

«О нет, этого не мог сделать генерал Акимов! — пронеслось в голове Марины. — Акимов знал папу по гражданской войне. Да и тогда, на границе, Акимов сказал: «Убийство полковника Сукуренко — это дело рук немецкого фашизма!..»

Но Фельдман думал о другом. Перед его мысленным взором всплыл Теодор со своим маленьким ртом-дырочкой. В ушах звенели слова Теодора: «Ты взят в фирму «Друсаг» самим Рудольфом Гессом по моей рекомендации. Я требую от тебя, мой друг, замеси черное дело против полковника Сукуренко, этого ярого приспешника генерала Акимова. Меси покруче, чтобы никакие заслуги не смогли его обелить. Ты получишь большой гонорар. А деньги, мой друг, президентов избирают».

— Никогда! Никогда! — закричала Марина и отшатнулась от Фельдмана, уже думавшего о том, что «этот трофей (так он называл Марину) не уступлю никакому Нейману, дураку из «Зольдатштадта».

— Никогда! Никогда! — кричала Марина, потрясая черной папкой. Наконец она обессилела, папка выпала из ее рук прямо в таз с грязной водой, испятнанной кровавыми бляшками.

Фукс выловил из таза папку, отер о брюки и передал Фельдману, который бросил ее на кушетку и тут же шагнул к Марине:

— О, милый девушка! Я вам дам хорошую работу. А это, — показал на простыни и бинты, — фу! Фу! Гной, кровь, ужасно! Не желаешь? Тогда в тюрьму. — И Фельдман приказал Фуксу: — Апель, в эту же камеру помести и Зиякова.

Сознание пробуждалось медленно. Вначале слышались далекие голоса, звон колокольчиков. Но мозг уже работал. О да, если она откроет глаза, сразу перед ней появятся одетые в полушубки отец и мать. В памяти промелькнула картина: она лежит на снегу, укутанная в овчинную шубу… А вокруг волки — и не трогают. Такой случай с Мариной был на пограничной заставе…

И вдруг беда! С границы в городок погранотряда привезли отца, накрытого солдатским одеялом. Ее не подпустили к бричке. Но она затаилась в закутке и оттуда все видела и слышала. У папы обнаружили пакет, который тут же вскрыли. Читал незнакомый ей полковник. О, эти слова! До сих пор она их помнит. «Жить не могу в условиях травли со стороны генерала Акимова. Хватит! Натерпелся! Ухожу сознательно в Германию — мою настоящую родину…» Началось следствие. Было установлено — почерк хоть и схож, но не папин. И отца похоронили с почестями, Акимов произнес речь на его могиле…

Она с трудом подняла тяжелые веки и поняла — находится все в той же тюремной камере, куда ее бросили гитлеровцы. Марина осмотрелась, кто с ней рядом. В камере, куда свет попадал из зарешеченных окон, людей было довольно много, но все они держались группами.

— Ага, пробудилась… жалкенькая санитарочка? — Кто-то дотронулся до ее плеча, она обернулась. — Не узнаешь, санитарочка?!

Марина присмотрелась — вроде знакомый и вроде бы нет.

— Да Зияков я, Ахмет Иванович… Я попался из-за дуры, из-за гадины — полюбовницы Токарева. От Митьки Саликова небось слышала, что я затопил лодку в поселке Капканы, чтоб в удобное время бежать на Тамань. А гадюка Полина донесла фашистам. К тому же я лейтенант, сама понимаешь, все равно вздернут. — Он ощупал свою шею. — Кожу обожгли, гады, веревкой. Т-с-с, еще не все кончено, надежда есть… Т-с-с!..