Страница 91 из 94
Это роман, на страницах которого так много грязи и крови, жизнь, лишенная радостных красок, течет невероятно медленно и в то же время безжалостно быстро, погребая человеческие биографии, стремления и надежды. И этот же роман полон пронзительной тоски по иной жизни, иным мирам, залитым солнечным светом, устроенным достойно человека…
Густой поток повествования, где нет тщательно выписанных портретов и характеров, а есть их поэтический образ, поэтическая формула, где столь важна общая атмосфера происходящего и нелегко бывает найти логическое, прямое сцепление эпизодов и событий — это поток прозы, рожденный все той же поэтической рукой.
Сложное, требующее очевидных читательских усилий, это произведение заставляет думать о проблеме проблем литературы — жизненном материале и писательской точке зрения на него. Изображенное полно мрака, находится на грани чудовищного гиньоля, и мысль о некоторой эстетизации безобразного неизбежно возникает при погружении в это свободное, изысканное письмо. Авторская мысль до поры до времени словно не проявляет себя, уходит в тень, оттенок холодноватой авторской отстраненности от предмета изображения явственно ощутим — и тем сильнее спрятанный в глубину и резко выявляющийся в финале философский, нравственный пафос романа.
В романе «Шел по дороге человек» велось своеобразное поэтическое сражение не только с древним мифом, но и с самим миросозерцанием людей, живших три тысячелетия назад. Это только кажется, что город Вани в целом и его жителей в отдельности преследует неумолимый и безжалостный, возвышающийся над людьми рек: обыкновенная неспособность обитателей некогда славного города противоборствовать злу становится причиной их несчастий, причиной их унылой душевной деградации. Взгляд поэта на происходящее поражает своей конечной трезвостью. Механизм действия обнажен, все имеет свои реалистические причины, свои объяснения.
И панорама бесконечных несчастий, преследующих род Мака-бели, не скрывает ничего особенно таинственного. Но повествованию задана столь высокая тональность, а беды семьи следуют друг за другом с такой жестокой неизбежностью, что поневоле возникает мысль о некоем роке, тяготеющем над семьей и определяющем каждый поворот ее бытия.
Вторгаясь в античные времена, писатель обращался к огромным, основополагающим категориям человеческой жизни, рассматривал их в первозданном масштабе. Он не мог не задуматься над идеей рока, тяготеющего над людьми и определяющего их судьбы, идеей, отразившей затаенный страх человека античности перед непознанным окружающим миром. Эта идея неожиданно доказала свою немеркнущую поэтическую увлекательность в новом романе О. Чиладзе, где налицо и укрупненность нравственных проблем, и та условность в обрисовке персонажей и мотивов их поведения, та видимая пунктирность связи героев с определенной средой и временем, когда ничто не мешает увидеть общечеловеческий характер главных конфликтов романа.
Повествование о Кайхосро Макабели и его потомках трагично, потому что в каждом микросюжете уже заложена трагедия, чья развязка не имеет вариантов.
«Когда он приехал в Уруки, его виски были уже слегка припорошены сединой. Он знал, что возвращается на родину, но, покинув ее давным-давно, совсем еще мальчиком, он сейчас не мог отделаться от ощущения, что его насильственно сослали в какую-то далекую, чужую страну. В этом не было ничего удивительного: во-первых, никого из его родных в той стране уже не было, и ничего хорошего он о ней помнить не мог, так что никогда по ней и не тосковал; во-вторых, его возвращение в прошлое, которое ему всю жизнь хотелось оставить за спиной, навсегда забыть, было и в самом деле вынужденным. Как же, как не вынужденными, назвать действия человека, не имеющего выбора, делающего не то, что хочет, а то, что может по обстоятельствам? Таков уж был подарок его треклятой судьбы: это была судьба, это она устроила так, чтоб его наследственный дом оказался за тридевять земель, именно на его бывшей родине…»
Это — начало пребывания Кайхосро в деревне У руки, где и развертывается, в основном, действие романа.
А это — завершение:
«— Я размножил лишь своих убийц… ничего другого из моей крови не родилось», — признается Кайхосро, дождавшийся внуков и закончивший счеты с жизнью задолго до своего физического конца.
Тяжкий итог. И неизбежное: а мог ли он быть иным?
Мысль о человеке, «не имеющем выбора», принадлежит в конечном счете самому Кайхосро, и, наверное, у нас есть основания отнестись к ней с большим скепсисом. Ведь никто не заставлял нашего героя являться в деревню Уруки в чужом мундире, присваивать чужое имя, чужой титул, несуществующих предков и даже — вполне в стиле разворачивающейся трагикомедии, — могилку лжететки, умершей ребенком. Свою жизненную дорогу фальшивый майор без особых раздумий выбрал сам.
Другое дело, что мы получили возможность представить, как писатель относится к самой проблеме нравственного выбора, столь волновавшей нашу литературу предшествующие годы. Если и рассматривается она в романе, то не самым пристальным образом. Во всяком случае, сам процесс выбора, с неизбежными колебаниями и размышлениями героя (а они-то и смогли бы, при иной ориентации романа, стать полем художественного исследования), — остался, практически, за рамками повествования. Кайхосро достаточно хорошо представляет, что хорошо, а что дурно, и романиста интересует, что откроется в новоиспеченном Макабели, какие стороны своей натуры явит он в движении по избранному пути.
Кайхосро Макабели стоит не перед лицом нравственной дилеммы, а перед лицом жизни, как таковой, судьбы, тяжелого проклятия, нависшего над его родом. Отсюда — не только тональность романа, масштаб беспрерывно возникающих в нем нравственных категорий, но и его структура, его внутреннее построение.
Житейский маскарад, затеянный Кайхосро, поначалу способен вызвать улыбку. Слишком красив мундир с блестящими майорскими эполетами, внушающий такое почтение и страх жителям Уруки. У мундира есть даже свое, вполне независимое и убедительное существование — он выполняет предназначенные ему функции и отдельно от хозяина, вися на дереве на виду всей деревни… В этом сюжете с переодеванием, с чужим мундиром и чужим титулом есть нечто авантюрное, но нет авантюрной легкости и необременительного решения возникающих ситуаций. Кайхосро мало годится в напористые, улыбчивые герои жизненного водевиля. Роль князя дается ему тяжко, стремление быть достойным ее отнимает у него много душевных сил. День за днем, год за годом наращивается эта конструкция благопристойного, респектабельного существования. Результат же откровенно пуст и ничтожен. Промелькнет ведь незадолго до кончины Кайхосро, промелькнет почти вскользь замечание, что вряд ли в умах урукийцев произвела бы хоть какое-то движение весть о присвоенном княжеском титуле. Князь, не князь — это ли, в конце концов, главнее, чтобы судить о человеке?
Словно бы сама собой, без всяких посторонних усилий рушится конструкция бытия Кайхосро, и для романиста мало интересны эти обломки, и терзания угасающего лжемайора показаны между делом, и умирает он так незаметно для окружающих, что о смерти его узнают далеко не сразу.
Точки над «i» — не в духе романа. Выводить мораль из истории Кайхосро, ее финала он предоставляет читателям. Но сама эта история, в которой немало иносказательного, осмысления требует.
То, что присвоение чужого мундира и чужого титула заканчивается ничем и никаких волн в повествовательном потоке не вызывает, — только доказывает, что оно — вовсе не главное в подлинном сюжете романа.
Чужую судьбу, чужую биографию не возьмешь попользоваться, как мундир, они неспособны принести счастья, — вот неизбежный вывод, но и его мало, чтобы добраться до сути трагедии Кайхосро. И мысль о том, что человек, уделяя слишком много внимания форме своего существования, подпадая под власть общепринятых общественных ритуалов и представлений о престиже, теряет что-то драгоценное в своем подлинном бытии, — и эта мысль, пожалуй, не исчерпает всего существа происшедшего с Кайхосро, всей странной фантасмагории его жизни…