Дорога

- А мне так сподручнее, - тихонько, с вызывающей наглецой хохотнул тот. Власть, говоришь? Тридцать лет, говоришь?

- Ты что?

- Копай, копай... И я говорю - тридцать... С лишком...

Царьков не выдержал, тронулся с места.

И стоило ему выйти на мшистую прогалину перед шурфом, как Оржанников вскочил и засуетился было над своим инструментом, но Алексей уже встал между ним и шурфом и заговорил спокойно, почти дружески, но чувствовалось, как в этом кажущемся спокойствии его набирает силу яростный, взрывной гнев.

- Послушай, Гурий Ильич Оржанников, скажи мне - какая здесь будет дорога проложена? Может быть, скажешь, а?

- Понятное дело, - явно в ожидании подвоха замялся тот, - наша... Северная...

- Государственная, - ласково поправил его Царьков. - А деньги ты, Гурий Ильич Оржанников, от кого получаешь?

- От экспедиции... - все больше терялся Гурий. - От кого же еще?

- От государства, - снова и еще ласковее поправил его Царьков, - от государства, Гурий Ильич Оржанников.

Гурий тупо повторил:

- От... государства.

- Так почему, - Алексей почти задыхался, - так почему же ты, паразит, хочешь их, эти самые деньги, получать даром? - Его прорвало, и он не старался сколько-нибудь сдерживать подступившее к лицу бешенство. - Почему ты филонишь, гад? Раба нашел? Да ты грязи с ног его не стоишь... Иди... Бери лом. Лопату. И чтобы до вечера полную дневную... Приду - замерю... А ты, - он повернулся к оторопевшему Кравцову, - шабашь, ступай в лагерь, отсыпайся сегодня, мямля. За себя постоять не можешь!.. Бери его, Алевтина, корми...

Опускаясь в шурф, Оржанников еще силился хорохориться:

- Правов никаких вам не дано, чтобы сверхурочные... И опять же кричать...

Царьков только взглянул на него, только взглянул, но этим-то мгновенным, как замыкание, взглядом он и смахнул с лица Гурия последнюю решимость к сопротивлению.

- Конечно, где нам... - пробубнил он, опуская голову. - Мы люди подневольные... Приходите... Замеряйте...

И хотя Иван Васильевич не терпел в деле крика и в другой раз отчитал бы Царькова за подобную выходку, он промолчал. Уж больно вызывающей показалась ему эта вот неистребимая оржанниковская уверенность в своей правоте. И только когда лес остался позади, Иван Васильевич добродушно посожалел:

- На износ, Леша, действуешь. Дряни много, а ты один. Не наздравствуешься.

- Видеть я его не могу, - со страстной злостью вновь вскинулся Алексей. Ведь такая нечисть, а Кравцова за человека не считает... Попробуй к такому подкопайся! У него всё в ажуре. Анкета: "Не был. Не имею. Не связан". Его Уголовным кодексом не проймешь. А я бы эту сволочь не думая к стенке поставил... Слыхали небось: "Тридцать лет... с лишним". И как сказал!.. Тля кулацкая...

"Выдержит ли? - думал про себя Иван Васильевич, заранее полагая, что то испытание на трезвую зрелость, какое Алексею предстояло вскоре выдержать, будет его хрупкой для лжи натуре особенно опасным. - Ведь это тебе как обухом, дорогой ты мой человечек: положить дорогу, по которой никто, никогда, никуда не поедет, и не сломаться... Это, брат, задачка, да еще и со всеми неизвестными".

Тундра разворачивалась перед ними вся в струящейся дымке, забранная у горизонта темной щетинкой тайги, и в этой солнечной пустоте две - Али и Кравцова - фигуры впереди, казалось, не шли, а плыли сквозь марево, почти касаясь локтями друг друга. И, глядя им вслед, Иван Васильевич все почему-то ждал, что локти их вот-вот сомкнутся, и, когда они наконец сомкнулись, он облегченно вздохнул.

VIII

Маленький лагерь уже отужинал и собирался ко сну, когда у самого горизонта заколыхалось небо и серая волна стремительным полукольцом стала огибать тундру с восточной стороны.

- Олени! - восторженно вздохнула Алевтина. - На пастбище гонят. В горы.

Олени двигались плотно, голова к голове, кося тревожным взглядом за свистящим хореем погонщика. И тысячи, десятки тысяч их копытц вспарывали упругий ягель, отчего над тундрой плыл устойчивый хрустящий звук. Немного погодя из общей массы выделилась и заскользила к лагерю по сухому ягельному насту упряжка. Седок ее, морщинистый, еще не старый ненец, резко осадил нарты у самых палаток и, сразу же узнав и выделив из всех Ивана Васильевича, осклабился в желтозубой улыбке:

- Здорово живешь, начальник!

- Мишаня! Здорово! Куда путь держишь?

- На Котуй олешек каслаю. Богато олешек будет, однако, смотри, какая тундра!

- Заворачивай на чай, потолкуем...

Белое, почти прозрачное в дневном свете пламя вдарило в закопченное днище чайника, и даренная Васёной, но так и не допитая Иваном Васильевичем бутылка поплыла по кругу.

- За встречу! - сказал он и выпил первым. - Ишь красота какая...

Мимо них, все так же кося тревожным глазом в сторону хозяйской упряжки, ломило в храпе и шорохе долгое, тысячеголовое стадо, и на куцей вязи его рогов качалось линялое июльское небо.

- Вот животина, - завистливо млея, провожал оленей Гурий, - корма не просит, крыши не надо, а! Ить это только подумать! На материке-то цены ей нет. Нам бы в деревню...

Прихлебывая кипяток, ненец лишь улыбался, и в кофейных пуговках глаз его плясали хитроватые чертики.

- Колхоз много денег нада. Патрон купи, порох купи, соль купи и всяко купи. Где возьмет? Олешки дают. А у тебя все свой есть.

- Кому заливаешь, паря? Я вашего брата наскрозь и глубже. Ты, думаешь, шибко умный, а меня в лопухах нашли? Шиш с маслом! Я на Кандымской фактории десять лет проишачил, а ты мне - "порох". Его, порох твой, заместо дров можно приспособить с этакой-то прорвой...

Но Мишаня, не принимая явно невыгодного для себя спора, поспешно опрокинул кружку вверх дном и весело заторопился:

- Догоняй, однако.

- Как там Петр поживает? - Иван Васильевич намеренно задерживал гостя, чтобы хоть как-то оттянуть ту неминуемую минуту, когда ему придется залезть в царьковскую палатку и остаться там один на один с хозяином, с его исступленно вопрошающим взглядом. - Где он теперь?

- На Хету олешек каслает, - тот озорно подмигнул ему с нарт. - Жену привел.

- Да ну?

- Хорошую жену привел, однако. Трубка дыми, спирт пей, ребятишки рожай... Догоняй олешек надо, однако. - Хорей со свистом рассек воздух. - Будь здоров, начальник!