Святые горы

Куда удобнее живой монетой расплачиваться. Меньше хлопот. Но живой монетой, объявил Воловенко, запрещено. Нет ее у нас на руках. Лишь избранные — травленые, опытные зубры, со связями на месте, незаменимые и влиятельные, производящие одновременно несколько видов работ и выполняющие план на двести процентов, — ухитрялись. И те, кто умел комбинировать, смошенничать, — ухитрялись. Остальные на прямо поставленные вопросы отвечали невразумительно, вроде моего начальника.

— Для разведки стройматериалов масса средств отпущено, — попытался увильнуть Воловенко.

— Что ты мне вкручиваешь? — засмеялся Цюрюпкин. — При чем здесь средства? Я ж тебе эту самую таньгу и перевожу в банк. Перекладываем из одного кармана во второй да бухгалтеров кормим.

— А Карнаух наличными расплачивался? — осторожно поинтересовался Воловенко.

— У него, дорогуша, и выясняй. Только, ради бога, не завинчивай мне про кирпичную индустрию Степанов-ки. Карнаух рисовал и спереди и из нутра. А я сам мастер брехать. И свой проект рисую. Мы однажды год гроши по нарядам выколачивали. Памятаешь, Муранов? Дам тебе еще Дежурина в помощь — добросовестный дед. Ну, а по бабам ты сам, похоже, не промах, — подмигнул Цюрюпкин и первым направился в сени. — Конечно, денег у тебя — ни копейки. Ладно, люди у нас привыкшие ждать — подождут. Сделай, однако, привязку и съемку по высшему классу — харч обеспечу, как в гостинице «Москва», и в самогоне выкупаю.

Кто Цюрюпкину успел доложить, что мы наняли Самураиху? Фершалка? Или Елена Краснокутская?

Когда мы вышли на крыльцо, синие прозрачные тучи уже очистили край неба. Они неторопливо, еле заметно утекали на север — прочь от морского побережья. Желтая полоса у горизонта по мере их движения разрасталась, поглощая все большее и большее пространство. Оранжевый клубящийся свет отливал перламутром и настойчиво вытеснял голубоватое ненастье. Воздух вокруг прояснился, и все-все предметы, особенно ветки и стволы деревьев, виделись четко, словно обведенные острым грифелем. Тяжелый плотный запах свежести перехватывал горло, пьянил и кружил. Сердце трепетало, и созерцательная — весенняя — бездумность забирала меня в плен без остатка. Эти апрельские мгновения на склоне лета были предвестниками грядущих перемен. Таким странным, таким удивительным образом они сообщали о приближении осенней поры. Но до поздней ночи небо будет еще несвободно, а когда перед рассветом я проснусь от внутреннего толчка — высокие, мелкие, начищенные белым порошком звезды как ни в чем не бывало засияют в оконном проеме на непроницаемом куполе из черной эмали.

Еще потянет из степи сырым ветром, еще запоздалое облако пепельной полосой прочертит лунный диск, еще одинокая капля с крыши нет-нет и глухо ударит о землю, а солнце, до срока скрытое за дугой горизонта, уже начнет торжествовать свою победу, постепенно превращая, как средневековый алхимик, черную эмаль в турецкую бирюзу. Выбросив, наконец, яростный сноп лучей вверх, в пространство, оно покроет бронзовым теплым цветом все, к чему прикоснулось. К полудню установится жара, и жизнь степи пойдет по-старому до следующих — сентябрьских — дождей.

Цюрюпкин задрал голову, чутко подергав ноздрями:

— Завтра зерно повезем сушить.

И он по-медвежьи боком шагнул вперед. Цепляясь за ветки осыпающейся акации, мы поспешили к правлению колхоза.

Незнакомый, с гнильцой запах — верно, морских водорослей— неотступно преследовал меня. Море, море — такое ненужное и полузабытое в ненастье — давало о себе весть, тревожа исподволь душу далеким загадочным молчанием.

— Литература, — пробурчал Воловенко глубокомысленно, — к примеру, английская или французская, не спорю — сложная штукенция, но жизнь обычная — какие узоры шьет?!

Он, вероятно, имел в виду манеру Цюрюпкина проводить политико-массовую работу и заключать трудовые соглашения.

13

Я застрял на почте, посылая телеграмму Клычу Са-медовичу: «Мешали проливные дожди зпт съемку начали только сегодня тчк Воловенко зпт…»

— Квитанцию не потеряй — подотчетная и на знаки препинания не скупись, а то перепутают — сам черт не разберет, — приказал Воловенко.

После фамилии начальника я, поставив дополнительную запятую, написал свою, что стоило лишние шестьдесят копеек. Получилось не очень грамотно, однако пусть в тресте обратят внимание на мое усердие. Западет в память фамилия дисциплинированного, аккуратного «журналиста» — авось при начислении квартальной премии Абрам-железный из ведомости не вымарает.

Запыхавшись, я прилетел на карьер, когда солнце уже наполовину высунулось из-за туманного кургана вдали. Синие акварельные тени от стропил резко впечатывались в высыхающую, порозовевшую глину. Утренняя степь раскинулась спокойная, умиротворенная, как отдыхающая девушка после долгого купания в теплом озере, — до прозрачности вымытая пронесшимся над ней ливнем. И на большом расстоянии отчетливо различалась каждая ложбинка, каждый бугорок. Влага уничтожила пыльную пленку.

Освобожденные краски, едва тронутые солнцем, ровно и мощно засветились в еще прохладном, хрустальном и незамутненном воздухе. То был самый благодатный, самый мой лучший час в степи.

Я сдернул рубаху и повернулся спиной к ласкающему ветру. Пройдет время, и коварные лучи расправятся со мной, как полагается с неопытным новобранцем. Но пока мне хорошо и радостно. Я смотрю вокруг и не замечаю уродства заброшенной промплощадки, а любуюсь необозримым пространством, сотканным из желтых, бурых, коричневых, оранжевых и зеленых лоскутьев, испещренных россыпью алых и васильковых пятен. Степь нежно молчит, отогреваясь и как бы готовясь к чему-то. Но августовское солнце не позволит ей ожить, оно опрокинет ее навзничь и распластает опять, задушит нестерпимой жарой, окутает дымным вязким зноем. Но это все после, после, через день, через два. А сейчас, сейчас она обманчиво приворожила меня обыкновенной, незлой своей, неброской красотой.

Муранов вытаскивал из ветхой времянки лопаты, обросшее цементом корыто, погнутые ведра. Под сушильным навесом голый до пояса жилистый дед Дежурин разбивал кайлом кирпичи. У ближней скважины Воловенко объяснял что-то Самураихе и Верке Стригачевой, еще одной реечнице. Вечером, когда мы с начальником разделись и собрались улечься спать, она безо всякого стеснения вошла в отведенную нам горницу, подвинув плечом Самурая.

Воловенко плюхнулся в кровать, поспешно натянув одеяло.

— Ты зачем к голым мужикам прешь? — изумился он.

— Здравствуйте, дядькы, — степенно поклонилась нам Верка, смерив презрительно плотника. — Грошиков мэни треба. Ото ж под свято свадьбу граю. Ноги у Верки, — и девушка приподняла юбку выше коленей, — во какие здоровые! Бегаю сколько кому вгодно. Грабарни-чаю — и хлопец не угонится. Я Карнауху шурфы рыла.

Верка действительно по облику крепкая, фигура у нее костистая, руки длинные, на вид хваткие, икры мускулистые подтянуты высоко, как у физкультурниц. Выгоревшие волосы тщательно заплетены и скручены на макушке. Коса — не коса, корона. Но Верка нам вроде бы ни к чему. Со мной у Воловенко четверо помощников. Предостаточно. Однако Верка в общем единственная полноценная единица, и Воловенко, сообразив это, лишь для проформы и острастки спросил:

— Сколько дважды два, знаешь? У нас считать требуется не только грошики.

— За семилетку грамота, — с гордостью ответила Верка. — Но я зубриться с прошлой осени не в характере — замуж мечтаю за комбайнера. И намысто, как в «Индийской гробнице». Возьмите, дядькы!

Цемент я размешал по наитию, но без особых происшествий. Главный репер — номер один заложил собственной персоной, с небольшой, правда, помощью Муранова. Замаркировал аккуратно желтой масляной, купленной вчера в сельпо. Отрезок рельса вытарчивал, как штык. Не пошатнешь, не выдернешь, когда раствором схватит.

Оказывается, установить репер не просто. Сперва вколачиваешь рельс кувалдой в отрытую Веркой яму. Стены ее слоистые, глянцевые, приятно дотронуться. Верка молодчина, не врет, что из грабарской семьи. Затем обкладываешь его поплотнее битым кирпичом и экономно — в просветы — заливаешь цементом. Наука, конечно, не велика, но опыт обязателен. То рельс покосился, то обломков понатолкал мало, то раствор жидковат. Да, сноровка нужна.