Страница 6 из 9
Дядя Изхара Моше Смилянский был известным публицистом и писателем, и чтобы не было путаницы, племянник взял себе псевдоним Самех Изхар. Смилянские и приехали в Эрец-Исраэль в начале 70-х XIX-го века. Дядя был убежденным толстовцем, из семьи богатых земледельцев, и в книгах своих воспевал в патриархальном стиле любовь к земле. Самая любопытная из его книг – «Бней Арав» (Арабы), написана на идиш и издана в Одессе в 1911 году. Ему грезилось пасторальное сосуществование на земле Израиля арабов и евреев. В конфликте он обвинял прибывающих евреев галута, оторванных от земли.
Самое удивительное, насколько племянник пошел по следам дяди.
Какая у племянника могла быть ностальгия по Сиону, по Иерусалиму, если они были всегда под боком, как у парижанина Лувр, который, как ему кажется, он всегда успеет посетить. В книге о младенчестве, написанной на старости лет, ему чудится, что он помнит себя, лежащим в люльке у межи, вдыхающим запах вспаханной земли и жмурящимся на небо, по самый край залитое солнцем.
Быть может, рассказы родителей об украинских равнинах на всю жизнь пробудили в нем жажду степи, стремление воспеть бескрайние незаселенные пространства, каким в его детские годы и была земля Израиля. По сути, героем всех его произведений, несмотря на окружающую гибель товарищей в войне за Независимость, певцом которой справедливо называют Изхара после написания главного романа его жизни «Дни Циклага», были эти пространства с вольно несущимся по ним конем (Рассказ «Убегающий»). Рассказывающий об этом ребенок мечтает превратиться в этого коня и скакать в даль. Оказывается, в этом клочке земли может быть затаена стремительно распрямляющаяся даль, да еще какая, и человек по имени Изхар жил и живет в слиянии с ней всю свою долгую жизнь. В Хевроне, почти совсем рядом, шли погромы, но отзвуки их едва просачивались в хуторок Реховот сквозь гущу садов и эвкалиптов, пасторально заглушаемых колокольчиками овечьих стад соседей-арабов. В большом мире шла чудовищная война, убивали, душили и сжигали миллионы евреев. Но и это проходило мимо души юноши, очарованного пространством. Изхару хочется лишь запечатлеть «слова, приходящие из пространства, и пространства, сотворяемые словами». Ему внушают «глубокое уважение вещи, обладающие протяженностью, творимые могучими силами природы, а вовсе не идеи».
Душа, повязанная оседлостью, никогда не поймет душу кочевника и скитальца, которой «идеи» предков, столь давно осознавших себя народом, не дают раствориться в безвестности, где бы она не дышала.
Самоненависть может возникать из желания отмести свою принадлежность к кочевью, в жажде принадлежать к оседлости.
Порой кажется, что легендарная устойчивость, почти мистическое выживание народа Израиля в Истории человечества, развили в нем неудержимую склонность к мазохизму, к жажде самоуничтожения. Породил ли это фатализм, рожденный в ожидании погрома, как стихийного бедствия, или стояния в бесконечной очереди в газовую печь?
Двум этим душам, двум сущностям, двум мировоззрениям предстояло столкнуться на этой земле, чтобы через тысячелетия вновь войти в воды своей национальной Истории и, разбудив столько времени спящего феникса, создать государство.
Детская душа Ицхака Авербуха впитывала иную атмосферу – уникальную атмосферу хасидизма, возникшего на землях Украины. Атмосфера эта была сюрреальна и мистична. Душа юноши была на разрыв. С одной стороны ее, как и души многих из его поколение, изводило до боли ширящееся неверие, с другой стороны их влекли святые места, где, подобно звездам в небе, мерцали имена Давида и Соломона, глубокими колодцами живой воды таились Книги «Песнь Песней», «Коэлета» (Экклезиаста), Иова.
В 1938 году Ицхак Авербух оставляет семью, меняет свою галутскую фамилию на чисто ивритскую – Орпаз, приезжает с молодежной алией, поселяется в кибуце Шамир. С самого начала в его творчестве и на всем его протяжении ощущается влияние сюрреалистской прозы Самюэля Беккета. Орпаз вводит в ивритскую литературу понятие «атеист-паломник», так и назвав один из поздних своих романов (1982 год).
Между тем в Европе бушует Вторая мировая война. Позднее Орпаз узнает, что в дни, когда он бездумно веселился на Пуриме в Тель-Авиве, соседи-украинцы убили его родителей и близких, сбросив их в колодец. С тех пор он возвращает себе свою коренную фамилию, став Авербухом-Орпазом.
Такова она, проблема соседей.
Изхару непонятен взрыв ненависти соседей-арабов.
Иногда непонимание может стать основой миропонимания.
Авербух, подозревая, на что соседи способны, покинул их. Более того, наказал родителей, не желавших оставить насиженное место, «вишневый садик пидля хаты».
Даже имя их отринул. Опять – имя.
Раскаяние, как всегда, приходит поздно.
Ни в одном народе с такой остротой, каждый раз наново, не вставала проблема отцов и детей, как в «малом» народе Израиля. Стойкость его сопротивления исчезновению помрачала самые изощренные умы, заставляла в подчас неосознанной интеллектуальной ярости смещать целые пласты времени, бить по этому не поддающемуся раскалыванию духовному ядру с самых неожиданных сторон, которые с течением времени опять и опять выказывали свою примитивность.
Не потому ли этот «малый» народ удостоился стольких Историй каждый раз «новых историков» – Флавия, Ренана, Греца, Дубнова, Рота? Одна и та же цепь событий рассматривалась и так и эдак. Вот и сегодня совсем уже «новые историки» изо всех сил пытаются привести имена царей Израиля Давида и Соломона в некоторое, по мнению этих историков, более верное соответствие с их небольшим царством, затерянным в складках вовсе исчезнувших империй – египетской, вавилонской, римской.
Но имена эти навечно защищены мощью выражения своей духовной сущности в «Псалмах» Давида и «Притчах» Соломона. Они настолько выражают высоты человеческой души в «Песне Песней», и ее же скептицизм в «Экклезиасте», что человеческое сознание по сей день не в силах представить, как такая интеллектуальная и духовная мощь могла родиться несколько тысяч лет назад в каких-то затерянных складках мира.
Отсюда и беспрерывные попытки низвержения, накапливающиеся до очередного электрического разряда, каким была находка в 1948 году свитков, датируемых 1-м веком до новой эры и 1-м веком новой, в пещерах русла ручья Кумран, впадающего в Мертвое море, отвергнувших все прежние спекулятивные научные концепции в отношении Священного Писания.
Иск Истории должен быть предъявлен и в том, что она слишком легко поддается искушению заняться манипуляцией, чересчур категорична по отношению к времени, чересчур бесцеремонно смещает его пласты. На этом смещении она строит целые «великие концепции», которые реальность внезапно опрокидывает до полного их исчезновения.
Стойкость этого духовного ядра, кроме всего прочего, хранит в себе надежду, что иск, предъявляемый Истории, не останется без ответа.
Феномен ли это – гетто?
Джетто нуово. Темпло исраэлико: синагога. О них не упоминают в путеводителях по Венеции.
Гетто: сочетание скученности жилья и пустых улиц, дворов, прочности дряхлых стен и эфемерности, словно бы принесенной или, точнее, нанесенной легким бризом от подножий Синая, такой затейливой и хрупкой, как венецианское стекло. Евреев эта эфемерность влекла столетиями.
Разве не на эфемерном, казалось бы, исчезающем на ветру человеке построено всё грандиозное здание еврейского Бытия, Исхода, жизни в тысячелетиях?
Эфемерность эта трагична, если ты внутри нее.
Смотришь на картину Брюллова «Последний день Помпеи» и ощущаешь себя в эпицентре трагедии. Полотно это входит в сознание картиной конца мира. А между тем, плывя на корабле, видишь извержение Везувия, как весьма локальное явление. За несколько километров и вовсе спокойно и безопасно. Вся трагедия воспринимается, как дымные клубы над горой да отдаленный грохот, подобный раскатам грома.
Так соседние народы наблюдали за борьбой Масады с Римом.