Страница 17 из 69
И с высоких скал падаем в море, умоляя тебя: Солнце! Солнце! ускорь свой бег!
Падают.
Жрица. Как хорошо… плещут волны и смертью дышат людские речи и людские поступки… Как юношественно движение этих…
Еще один закалывается: «нет силы ждать!» Как капли зачинающегося дождя, там и здесь падают юноши. Новая вереница заклинающих солнце.
Прислужница. Скажи же, вымолви покоряющее слово – не то все они кончат самоубийством, влекомые к тому твоим присутствием, и не будет нам более верных и неизменных любовников.
Жрица. Да, да, дети мои, кончайте забаву; ведь близок вечер, да и празднество будет отравлено видом слишком большого числа умирающих – то носящихся на волнах, то лежащих неподвижно на земле, точно напоминая о чем-то забытом.
В венках из прибрежных деревьев, в белых одеждах подходят к Жрецу новые толпы юношей.
Жрец. Вы, юноши! Дальние и ближние! Несметной толпой стоящие на берегу моря, сегодня более прекрасного, чем когда-либо. Омойте умиленными взорами стоящую перед вами, омойте ласковыми взглядами всю, с ног до головы, до последней морщины, до последнего сладкого изгиба. Омойте в священнодейственном порыве всю с ног до головы стоящую перед вами, не склоняющую и намало колен, чтобы скрыть хотя бы немногое от вас. Омойте, омойте!
Более же всего обратите внимание на эти ноги, давшие вино и хмель жизни столь многим! на эти бедра, бывшие и смертной плахой для столь многих полудетских станов, – из коих наготе одного священствует кружево, связанное нежнейшими из сестер ваших.
Гонец. Царица! Отврати на миг грозную красоту свою! Он, который спал столько веков, проснулся! Как семя юноши, не знающее преград, течет его струение. Зеленые деревья, напрасно убегающие от его огненных хлябей, рыбаки с сетями и пахари с волами, всё вспыхивает, как комки серы, попав на его пути. Беги! Беги! Есть путь, есть тропинка над безднами! Беги, о дарующая жизнь!
Падает мертвым. Двое или трое безбородых, схватив плащи, убегают, давая увидеть клочья седых волос. Но несколько юношей, преградив путь, выхватив мечи, оставляют их на месте убитыми.
Все. Что это? Празднество – стремление к богу – нарушает дикая бессмысленная природа! Где же разум? где справедливость? Или ты, может быть, царица, разрешишь наше затруднение? Нам же жизнь не сладка…
Жрица. Дети, не изменить ли нам порядок празднества? Шествуемте все вместе и, когда увидим огненное бегущее, я взойду на высокий и вполне безопасный холм, и всякий, кто добежит до огненного чудовища и взойдет на холм, неся доказательством испепеленную руку, будет принят мной в сладостные и огненные объятия.
Но кроме того, сзади нас есть тропинка – и!., кто хочет –?
Юноши. Мы волим это… о!., волим!
В восторге, сплетаясь в венки, уходят.
Несколько мужей. Мы же, приняв заранее освобождающей влаги из камней имеющихся у нас перстней, встанем здесь с мечами, чтобы преградить дорогу безбородым, если б они случайно оказались среди нас.
Прислужница (на холме, у Жрицы). Как хороши! Багряные, освещая всё и делая всё темным вокруг себя, бегут ручьи, а навстречу им бегут развевающиеся алые, голубые и белые плащи юношей. Как сверкают их ноги! голые плечи, кудрявые нежные затылки! Как крылья, их плащи! Два ручья. Кто прекрасней?
Все бегут вместе. Но вот один увидел. Прыжками, перескакивая товарищей, бежит в сторону. Ах, это он, милый мальчик! Он хочет повторить вчерашнюю ночь. Что заставляет его делать такие неестественные для всегдашнего изящества прыжки? Неужели только боязнь опоздать и не быть первым? Нет, я не ошиблась, госпожа, он первый добежал; смотри, как вспыхнула рука в золоте реки! отпрянул в темноту, бежит, развеваясь плащами, назад; он, его первого примешь, госпожа, в сладостное благословение.
Ах! золото ручья блестит и впереди его! ах, сомкнулось! но он успеет добежать, он перебежит! И не видно его: видны голубые плащи неудержимо стремящегося. Вот добежит, вот делает прыжок… ах, тонет, бедный, в текучем золоте, оставляя некоторое время развеваться несгорающие плащи. Ах, бедный, бедный мальчик! Не его ты будешь целовать в первых восторгах. Бедный, бедный…
Этому поделом: тучный, сгорает раньше, чем успеет вынуть руку, – туда же, залит!
А этот не надеется уйти; стоит с испепеленными руками, устремляя на тебя последний взор, давая себя обтекать золоту. Рухнул.
И всюду, в темноте, как червячки, загораются они…
Но что это, госпожа, блестит сзади нас? Или мне изменяют глаза, и я, семнадцати лет, старуха? Слыша то, что я говорю, твой взор не отвертывается от того, что ты видишь?..
Пусть так. Но вот мчится с сожженной рукой… к тебе… нет, падает… Вот быстрей ветра несется другой – тоже падает.
Толпы дожидающихся очереди у холма. «Скоро ли?
Скоро ли?»
Жрица. Сейчас. Вот упал с сожженной рукою один. Несите его. И пока я буду осыпать его, мертвого, поцелуями, спокойно и бестрепетно смотрите в лицо Сменяющей Меня. И когда я охлажу свое тело, я сойду к подножию холма и, предводительствуя вами, пойду навстречу Царственней Меня и передам свой жезл Лучшей Меня.
Многие. О! О! Мы узнали, что такое слезы!
Другие. Да будет воля твоя!
Дерзновенные. Мы не позволим! Мы хотим испытать свое счастье! Дай нам, царица, – иначе мы встанем тебе на пути с мечами!
Вкусившие освобождающей влаги мужи выступают с мечами и, после небольшой схватки, предают земле непокорных отроков.
Мужи. Не на это готовили мы свои мечи.
Жрица. Что же вы медлите?
Все. У нас опускаются, царица, руки выполнить твой страшный замысел.
Жрица. Ну, тогда я сама спущусь и, сожегши руку в потоке, отдамся первому, кого увижу сожженного, но… живого. И тогда я пойду передать жезл Сменяющей Меня. Вы же…
Все. Мы не волим Сменяющей Тебя! Мы волим тебя одное!
Жрица. Что значит это возмущение всегда покорных мне? Или я уже не царица?!
Все безмолвствуют, потупясь.
Прислужница. Поток изменил свое направление. Огненная влага мертва, где струилась раньше.
Все. О! О!
Бросаются смеющейся толпой, и над вспыхнувшими ослепительным светом и погасшими телами повисает мост из живых человеческих тел. По временам кто-нибудь, кого ноги и руки испепелились, обрушивается, но его место занимает другой. Мост окутывается облаком пения, слабого и грустного.
Жрица. Я исполню вашу волю, предводительствуя вами, уйдемте отсюда. Но, быть может… Да, так и есть.
Делая дикие прыжки, перескакивая через тела умирающих, опрокидывая живущих, с страшной быстротой приближается юноша с двумя испепеленными руками и страшно вращающимися блестящими глазами.
Жрица. Я знала, что ты будешь. Это тебя я искала глазами. Вот я принимаю тебя в объятия и иду туда, где сплетенные тела юношей уготовали ложе. Вы же все, кто здесь ни есть, дающий ли себя обтекать огненной влаге или окунающий свечу-руку, или висящий, воспевая славу милому рождению, лозой в мосте, – не отрывайте от нас взоров и силой обмана зачаруйте себя, убежденные, что это вы стонете и трепещете в моих объятиях. Вот я веду тебя к желанному ложу, вы же взирайте!
Все. Мы делаем это!
Ожидающие очереди. Настал и наш черед! Не сходя с места мы обтекаемся огненной влагой и стоим, как дубы в половодье. То один, то другой из нас падает, но мы созерцаем тебя, созерцаем. Мы волим это!
Умирающий юноша (подымающийся на локте). О, как стонет он и трепещет в ее объятьях! О! Это я… (Падает).
Юноши моста. Мы поем славу милому рождению, но мы не отрываем взоров от той, кто расточает ласки испепелившему руку. Как стонет он!
Прислужница. Забыли они в своих ласках про всё. И взирающие на них забывают о другом. Таинству их причащаются, и пролитому вину и преломленному хлебу приобщаемся духовно все.