Страница 73 из 74
Зельцеров остался в спортивной майке с эмблемой спортклуба тралфлота: курточку положил Кузьме Никодимычу под затылок.
И конец.
Не позднее полуночи с «Тафуином» поравнялся фрегат с ракетами в наклонных ангарах. Неторопливо, с большими интервалами замигал светофор:
— ПРОШУ ВАШЕГО БОЛЬНОГО СДАТЬ МНЕ. ОКАЖУ КВАЛИФИЦИРОВАННУЮ ВРАЧЕБНУЮ ПОМОЩЬ. КОМАНДИР.
У Плюхина глаза полезли на лоб. Вбежал на мостик — спустился:
— Это — что? Они прочитали наши шифровки? («Как тут не поверить, что в двадцатом веке секретов нет».) Мы о Кузьме Никодимыче радировали, — подтянул к себе предсудкома Игнатича.
— Любопытство удовлетворить ему надо! — пояснил Назар и надвинул себе фуражку на лоб, как Зубакин.
— Запрашивает: «Поняли его — нет?» — подсказал-поторопил начальник рации.
Фрегат и «Тафуин» взлетали на валах друг перед другом попеременно, сближаясь и отскакивая назад, как морские петухи.
Зубакин взглядывал на боевой корабль. А все, что произошло до того, навязывало ему себя, стояло перед его глазами. Снова видел, как отыскал Кузьма Никодимыч на конусе крышку и свернул шурупы, потом проник вовнутрь, к оцинкованному ящику, застопорил в нем все контакты реле, раздвинул синие, белые, желтые, черные провода.
«А так ли нужно было ему отправлять меня в каюту? Оплетку проводов Кузьма Никодимыч мог вспороть и ножом, без ножниц. Однако, поди ты, взял заупрямился. Поднеси ему! Почему я тогда ничего не заподозрил? На нюх же можно было… что неспроста он. Оберегал меня».
…В то время когда Зубакин удалился, Кузьма Никодимыч вынул припрятанный нож, повернул лезвие от себя, а затем наложил на что наметил и дернул к себе…
Так было. Зубакин же оттягивал — вглядывался в себя. Как будто не наложи он резолюцию: «Соответствует действительности», все началось бы сызнова. Кончины Кузьмы Никодимыча ни за что бы не допустил. Только можно ли заставить уняться память? Она и удерживала, и усиливала то, что предшествовало самому печальному во всем рейсе.
Как мог Зубакин оправдать Кузьму Никодимыча, спасшего ему жизнь! Не радовался он, что жил за другого. Потому-то выругался:
— Мерзко-то как!
— Отец! — позвал Венка Кузьму Никодимыча уже в лазарете.
— Хрустит что-то в ней. Хочу кашлянуть… Тянет, — чуть слышно, не жалуясь, сказал про свою грудь Кузьма Никодимыч.
Ох, не успел он вложить своему бедовому сыну, что встать на ноги — это значит начать жить только крупно, во всю мощь, и не в чем не быть клоуном, смешных без того полным-полно.
«Тафуин» греб домой, огибая Алеуты с севера, всю ночь и еще день. Поступило распоряжение обследовать отмель Стейлмейт — свернул на ост-норд.
Тогда же начальник рации тайком от всех вложил Назару в ладонь частную радиограмму.
Ну, Нонна! Придумала же что отбить амурчанину: «Я ОПЯТЬ С КЫТМАНОВЫМ. С НИМ МНЕ ВСЕ ДОРОЖЕ. РИСУЮ ЗАНОВО. НУЖДАЮСЬ В УСПЕХЕ, МЕЧТАЮ. ТОЛЬКО НАСТОЯЩИМ ПУСТЬ ЖИВУТ БЕЗДАРИ И НЕДОУМКИ».
На рыбной фабрике большой свет не горел — только кое-где желтели пятна дежурных лампочек. Сгорбленному Назару, вроде не живущему больше («Так мало дано нам»), они что были, что нет. Ему не приходило на ум, что транспортеры, тележки с пневматическими моторчиками, станок для газировки брикетов, весы — все это, заброшенное, после первого же замета трала опять придет в движение, снова здесь полюднеет, опять чья-то вахта захочет обогнать ту, которую сменяет.
Он не устоял на месте, побрел к морозилке, когда Варламов Спиридон и Никанов внесли туда Кузьму Никодимыча, завернутого во что-то обтрепанное — вероятно в парусину.
Не просто, очень не просто заморозить человека — не то что окуня.
Венка, как нарочно, растравливал себя — пытался у в и д е т ь, что делал его отец, перед тем как сработало подрывное устройство. Вот Кузьма Никодимыч задержал дыхание, не вдруг, соблюдая осторожность, опустил часть съемного корпуса торпеды и как бы увлек его — приподнял выгнутую плоскость с четырьмя зияющими отверстиями и внутренними ребрами жесткости. Затем дал себе чуть передохнуть, словно ответственность физически ощущаема, как груз, и отодвинул монтажный шпагат. Ребус из пестроты разноцветных проводков угрожал разнести «Тафуин» на части.
— Так отец проник сюда!.. — покачнулся Венка перед пестротой в головной части торпеды. — Осмотрел все издали, боковым зрением. А о чем же подумал в свой последний час? Не о том, что я у него оставался позади? Не дождался, когда б его догнал, сирота при живых родителях.
Что связывает родных? Не обязанности!..
Хотя до Зубакина было не далеко, от него никто ничего не добивался. А кто еще мог воссоздать те подробности особого, всевозрастающего значения? Он спустился по трапу на ступеньку ниже, одетый с иголочки и чисто выбритый.
То мгновение, отошедшее в вечность, вместе с обезвреживанием торпеды ему казалось до предела спрессованным. В него вместился и рыбцех с телом Кузьмы Никодимыча, и траулер, от килевого бруса до клотика, и то, что находилось для всех впереди. Уже пережил всю целиком происшедшую трагедию, причем наверняка его переживания были сильней, чем у кого-либо. Теперь же снова обрел благостную, необходимую командиру уравновешенность, значительность осанки.
Чья воля вела его: или та, что исходила из распоряжений с берега, или собственная, вложенная в разработку распоряжений, включающая в себя что-то от полученных? Ему некогда было особенно раздумывать об этом и не к чему. У него была определенная устремленность, как обычно, служил ей — не давал себе в чем-то сплоховать. К другим также не уменьшил требовательности, потому что все пользовались процентами от его побед — получали внеочередные квартиры, места в детских яслях и прочее.
Когда Назар наклонился распрямить над Кузьмой Никодимычем лишнюю морщинку, электрический привод вроде бы не смог больше бездействовать. Дверь морозилки тронулась к левому борту — серая, толстая, небыстрая.
«Отчего же так? С головой укрытый Кузьма Никодимыч почти остров. Сам же где-то. А барк к чему? Он — Венка?»
Первый помощник опять подумал о Венке. Точнее, об его отчаянной мольбе: «Отец!..»
Заблуждение, что девятый вал — неизменно роковой, от него ничего хорошего.
Пролив Лаперуза еще не освободился ото льда. «Тафуин» получил добро обойти его, взял курс на южную оконечность острова Хонсю.
Не счесть сколько кораблей бороздило Сангарский пролив под разными флагами. Японцы привыкли к этому, не отрывались от сетей. А перед «Тафуином», поскольку весть о взрыве на нем разнеслась по всему свету, бросили их:
— Иван! Аригато! С-ыпа-сибо!
Японец на мотоботе с изображением вздыбленного дракона не пожалел сухие батареи, включил проигрыватель на полную мощность и повернул в сторону «Тафуина» динамик.
— «Очи черные, очи страстные!» — До Хоккодато закачался воздух от романса на русском языке, с непривычки трудный для легких: был переполнен течением Куросиво.
Пожалуй, менее всех свыкшаяся с потерей Кузьмы Никодимыча Ксения Васильевна шестым чувством угадала, что рядом с ней Назар, и передвинулась от него подальше. Сказала Игнатичу:
— Нет у них, наверно, ничего другого. К случаю.
С Назара схлынула озабоченность за весь рейс, уже в основном-то завершенный. Какой она была, лучше б его никто не рассказал. Распределялась между Зубакиным, Игнатичем и Серегой.
Подделанный для джаза романс собрал на левый борт весь экипаж «Тафуина». Заграница всматривалась в русских и запоминала.
— …Очи! — с восторгом исторг японский динамик. — Очи! — он же простонал с опасением и тревогой. Снова в сладком томлении, зазывающе: — Очи!..
На «Тафуине» недостаточно приспустили флаг, японцы не знали, выздоровел Кузьма Никодимыч или неживой. Боцман взялся за флаглинь, и пленочное пение тотчас же оборвалось.
За картушку компаса, к рукояти рулевого электрического привода, Серегу поставил не кто-нибудь, а Зубакин. Еще, еще раз оглядел его, а потом протянул руку к плечу задумчивого Назара и отдернул ее назад как бы в неуверенности: друг ты мне или все еще не очень?