Горбатые мили

— У него власть без любви, — нехотя и сердито сказал Плюхин.

— Цель у всех должна быть ничуть не меньше, чем у капитана, — наставительно сказал Назар. — Проще же воскликнуть: «А что я могу?» — чтобы потом никто не осудил за бездеятельность.

Старший помощник Плюхин имел приличный плавательный ценз, иными словами, опыт всех, кем работал, включая прохождение курсантской практики, а не приобрел уважения к себе, именно собственного, без чего невозможна независимость. Согласился с Назаром, что действительно, только тот по-настоящему исполняет свои обязанности, кто не боится потерять занимаемую должность. Поведал о самом сокровенном:

— Меня в наш НИИ с руками-ногами возьмут. Потому что таких практиков… где их? Негусто. Стану собирать данные. Это зачтется.

«Какая чушь! — Назар враждебно, с нескрываемой насмешкой покосился на Плюхина. — Я его вел на поступок… Разбирайся, давай. Нет, чтобы воспитать характер, надо каким быть… Еще так попробую…»

— Я на том же спотыкался в Амурске, — уравнял себя с Плюхиным. — Чуть что — мне уже не по себе. То есть пугался фактов. От меня же требовалось принимать их, какими были. Так, чтобы в них выявилась предопределенность к чему-то. С нее начиналась борьба. В частности, изучил, что подводило смежников. Тебе тоже нельзя без запредельных знаний…

В тот же вечер Назар все переворотил в сейфе, вчитался в кое-какие привлекшие его бумаги. Обнаружил, что у Плюхина кончался кандидатский стаж. Привычно, уже как сохозяин всего «Тафуина», выхватил телефонную трубку — вдогонку ей склацали пружинные захваты.

«Я хочу поближе сойтись со старшим помощником? — непроизвольно начал подытоживать Назар. — Только без лукавства! Так. А ведь ничего не добьюсь. Мало бывать с ним. Необходимо… мое соучастие в деле. Начну ему помогать. Тогда он станет каким? Употребит… Ага, я о его возможностях. О них, конечно. Поднимется до своих верхних границ.

Ну-ка! Условие… Ах как славно! Чтобы кого-то понять, надо быть самому хотя бы неравнодушным. Очень добрым».

Как ни сопротивлялся Зубакин, как ни упирался расширенной пятерней в ближайшую переборку, все же мотался над локатором. Один раз пришвартовался к стеклу — раскровянил лоб.

Окуни все так же не задерживались под «Тафуином». Бежали в разные стороны. Может, из-за оттепелей?

Уже развиднелось. В форме ноль, голый, Венка, обожженный аммиаком, с таким же ощущением, какое доканывало Зубакина, слез с лазаретной койки, пошлепал к графину с водой, приложился к нему. Оказалось, что пить не хотел.

— Ничего себе, кто-то усердствовал! — Едва совладал с одной задрайкой иллюминатора, вывел из прорези. На него надвинулось скомканное тепло. Уперлось в лицо, в плечи. «Это, — смекнул, — циклон».

Ни останавливающих рывков оттуда, из глубины, ни обвалов на нос — ничего не было. Только мозжила палуба и басовито, с завыванием, почти не умолкая, скулила траловая лебедка.

Изрядно встряхнутый антициклоном океан передвигался на зюйд, под низкий туман — приноравливался лечь. Точно так же, тоже с трудом, Венка облокотился и полез под простыню, чтобы уснуть еще хотя бы с полчаса.

В динамике судовой трансляции пискнуло, потом зашуршало, и прорезался уже старый, совершенно изношенный баритон: «К-как мне легко здесь затеряться…» За ним включился оркестр.

— Снова ты, снова! — ощерился Венка. — Нигде от тебя не спасешься. — Он перевернулся, накрыл голову подушкой. Только это, сразу же убедился, ничего не дало.

Он подскочил и как крутанет регулятор громкости. «А-а-а, — дошло до него, — принудительное вещание!» Сорвал с вешалки рубаху, скомкал ее, переполненный яростью беззащитного.

За баритоном о себе поведал бас:

Венка взбесился: «Что бы еще найти?» А сам между тем скатал в комок и швырнул в динамик простыню, за ней полотенце, робу… «Что бы еще?..» — Заглянул под койку и свалил с табуретки подшивку приложений к «Иркутским епархиальным ведомостям» с прелюбопытнейшими перепечатками из разных газет. Затем взял в щепоть лоскут отмершей кожи на голени, оторвал его — полупрозрачный лепесток. Еще нашел такой же, только поменьше размером.

Во вторник к Венке приставала с расспросами Ксения Васильевна: как поживает мать, где? Когда-то они были подругами.

Осмотрела весь лазарет — чистый и высвеченный тремя иллюминаторами, с душевой за переборкой. Справилась у Венки: не температурил ли?

Он — шмыг от нее, подтянул к себе ноги и приподнял перед собой подушку:

— Динамик, знаете ли… Уже всего меня извел. Что вдоль, что поперек.

— Так ведь это концерт! Чтобы ты не скучал. Игнатич надоумил: «Не дело оставлять его, то есть тебя, без музыки».

Скулы у Ксении Васильевны выступали вперед, как сжатые и поднесенные к глазам кулаки, нос безобразили две горбинки, а талии как не существовало. Она тоже страдала и в силу этого больше видела. Из-за того что Венка вырос без отца, он чувствовал себя неполноценным, старался это скрыть, что ему, конечно, не всегда удавалось.

«А горе — не море, пройдет, отболит», — утверждала песня.

Ксения Васильевна, подумав о судьбе Венки, не согласилась. «Нет. Горе что море. Оно тоже навсегда».

Совсем рядом с Зубакиным, справа от него, взлохмаченные всплески накладывали на «Тафуин» иссиня-прозрачные лапы, с кривыми сбегающими ручьями, как с вспухшими венами, сталкивали натужно, волокли с курса и еще к тому же успевали поддавать под корму. С другой стороны Зубакина клокотал, как всегда убаюкивая, поисковый перегретый локатор — сам себе отсчитывал периоды над трубой с дымчатой зеленовато-желтой пульсацией, бесстрастно рисующей то, что едва плыло далеко снизу, в трех или четырех кабельтовых, схожее с совершенно голой планетой, без какой-либо растительности — из одних скал.

Плюхин устал отираться тут, за спиной стоически мужественного Зубакина. Переступил с ноги на ногу, не веря ни в то, что ему удастся удержаться на месте, ни в то, что капитан выйдет на презренных окуней.

Плюхин думал сейчас одновременно о том, что было и есть. Потому чувствовал, что плох со всех сторон. Легко принял за свое собственное суждение: «Специальные знания еще отнюдь не наука». То есть они нынче только для какого-нибудь бледного клерка — руководителю же необходима основательная осведомленность почти во всем, иначе не продержаться ни дня.

В ходовой рубке заявил о себе промельк — пронесся по безжизненному экрану космической, сыпящей искры частицей. Зубакин («Есть справедливость для настойчивых!») добавил контрастности.

А штрихи-окуни не кончились. Однако же они над каким дном!.. Тут, близко — и совершенно недоступны.

— Не лучше ли пробираться короткими перебежками? — выговорил, стоная, Плюхин, прислонился к обшивке поперечного крепления, а затем, когда «Тафуин» сноса до середины накрыло закрученным гребнем, не успев сообразить, что же делать, лбом врезался в дверь старшего бухгалтера.

— На румбе?.. — прохрипел Зубакин, потребовал от рулевого голосом воспроизвести показание курсового компаса. Сразу поберег трубу поискового локатора: успел упереться не в нее, а в переборку. Плюхина же запрокинуло, проволокло на бедре и положило навзничь.

Он подумал: «Зубакин ничуть не стал другим, все так же неутомимо, крючком сгибался у переднего бортового иллюминатора, глухой стеной стояло вокруг ожидание, и про это никто не смел забыть, где бы ни находился». Потом прикинул, как развернуться, чтобы удержаться на ногах, если что. Он только тут осознал, что не просто сбежал из рубки, не для одного себя старался: захотел по-человечески поддержать Кузьму Никодимыча. Прицелился на каюту под номером шестьдесят пять. Однако же заявиться в нее в таких брюках, в вывоженной, как на уборке, куртке, в ботинках со сбитыми носками?.. Фуражка? Погоны? Нащупал их на себе, поправил и занес руку постучать.