Страница 8 из 10
В минуты светлого и доброго настроения люблю слушать музыку Жоржа Бизе к драме Альфонса Доде «Арлезианка». Особенно нравятся мне яркий и красочный «Марш трех королей» и живая взволнованная «Фарандолла». Здесь, как и во всем своем творчестве, Бизе остается верен себе: яркость красок, свежесть мелодий и целая буря чувств. Я не собираюсь писать какое-то музыкальное исследование, сортировать и как-то особо систематизировать имена, произведения и даты. Поэтому если в разговоре моем окажется некоторый «художественный беспорядок», простите и не очень пеняйте за это на меня.
Есть на свете музыкальные произведения, которые вызывают в душе человека чувство радости, гнева или печали, а бывают и такие, которые могут соответствовать самым разнообразным эмоциям. Они не менее совершенны, чем те, о которых я сказал выше, но духовные нагрузки могут выполнять порой самые разнообразные. Так, по крайней мере, происходит иногда со мной. Назову для примера два очень любимых мною музыкальных шедевра: «Кампанеллу» Паганини и 2-ю рапсодию Листа. Слушать их для меня истинное наслаждение. Общего между ними почти ничего нет. И назвал я их сейчас вместе лишь для примера. Вот так, стоит только по радио зазвучать любому из них, как я, по возможности, бросаю все дела и с упоением слушаю.
Я заметил, что, когда у меня на душе хорошо, чувство радости от звуков этих поразительных вещей возрастает, а когда я грущу, то ощущение печали обостряется, становится почти осязаемым. Словно бы включили какие-то психологические катализаторы. Почему это так, я объяснять досконально не берусь, но, конечно же, во всяком прекрасном творении всегда есть зачатки радости и боли. И в зависимости от того, что у меня на душе, я склоняюсь в ту или иную сторону.
Конечно же, подобные духовные превращения могут происходить не только в момент исполнения 2-й рапсодии или «Кампанеллы», а и во множестве других случаев. Но эти произведения, может быть, в силу того, что красоты и темперамента в них свыше меры, а радости и печали, вероятно, почти поровну, то они и вспомнились мне при таком разговоре прежде всего. Танцующая, легкая и стремительная мелодия «Кампанеллы» рядом со 2-й рапсодией Листа, то торжественно-звучной, то медлительной и плавной, то искрометно-стремительной, кажется мне быстрой, легкокрылою ласточкой, делающей свои грациозные пируэты вокруг гордо закинувшего рога красавца оленя.
«Кампанелла» Паганини в переложении для фортепиано Листом невольно приобретает какие-то неуловимые индивидуальные черты великого венгерского музыканта, роднящие оба названных произведения, что ни в какой степени не умаляет музыки, темперамента и гения Никколо Паганини.
Музыка… музыка… музыка! Господи, сколько же на свете талантливейшей, волнующей меня музыки! Все равно всего, что берет меня за душу, я полностью так и не смогу назвать. Не хватит ни места, ни времени. Взять хотя бы «Болеро» Мориса Равеля. Могу ли я пройти мимо этого уникального произведения? Оно действительно уникально, ничего даже близко похожего ни до, ни после уже не было. Я — слушатель. Поэтому у меня есть право, внимая музыке, взмывать на крыльях собственного воображения так, как я сам захочу и почувствую. Хотя я прекрасно знаю, что это танец. Больше того, мне отлично известно, что написан он автором по просьбе, а вернее, по заказу знаменитой в то время красавицы балерины Иды Рубинштейн, все равно для меня это не балетный танец и не дар композитора великой танцовщице. Слушая это замечательное произведение, я уношусь мыслью куда-то далеко-далеко. Медленная, ритмически повторяющаяся одна и та же назойливая мелодия с постепенным, едва уловимым ускорением. Пронзительно заунывные звуки медных инструментов, явно восточного толка, которые как бы пронзают насквозь этот неотвратимый, размеренно чередующийся ритм. Звуки и доставляют удовольствие, и в то же самое время словно бы обнажают нервы. И я вижу залитую палящим солнцем коричневатую дорогу среди безбрежного моря песков, а по ней и вокруг, насколько хватает глаз, — огромное медленно движущееся древнее или средневековое войско, ну вроде того, которым командовал персидский царь Кир. Сверкают на солнце позолоченные шлемы и боевые колесницы. Гарцуют под всадниками в белых бурнусах горячие тонконогие кони. Медленно покачивают хоботами покрытые причудливыми коврами боевые слоны. Сверкает и звенит оружие, пылают пестротой пышные одежды командиров и старшин. Скрипит под ногами песок, ревут вьючные ослы, ржут кони, звенят мечи и щиты. И вся эта многотысячная масса движется, движется вперед медленно и неотвратимо, как судьба. Зрелище величественное, пугающее и прекрасное.
И пока звучит эта удивительная музыка, стоит предо мной эта экзотическая картина, яркая и незабываемая. Тот, кто хоть однажды услышал это бессмертное «Болеро», думаю, уже не сможет забыть его никогда!
Музыка… музыка… Нет, это не лукавая, не произвольная выдумка человека. Она не пришла к нему «ниоткуда». Ее основы подарила ему природа, прозвучав для него то мелодичным свистом ветра, то торжественным шумом моря, то криком животного, то пением птиц. Особенно пением птиц. Думаю, что главными музыкальными учителями человека были они. И даже теперь, при наличии самых сложнейших симфоний, мы продолжаем с восхищением слушать переливы птичьих голосов. А тогда, на заре нашего бытия, человек, издавший свой первый музыкальный звук, дернув тетиву лука, был очень еще далек от совершенства. И все-таки вершина природы — человек. Он вырос, возмужал. Стал мудрым. Тысячекратно усложнил свои чувства. Вобрал в себя всю увиденную и услышанную красоту мира и, чудесно переплавив ее в своем сердце, создал картины, написал книги, сотворил музыку. Иначе говоря, сын природы, он, высочайшим трудом своих рук, ума и сердца, обрел себе крылья, которые навсегда подняли его над всем живым на земле. И вот о красоте, о совершенстве, о тонкости человеческой души думаю я нередко, слушая одно тончайшее по своей музыкальной архитектонике, полное светлых чувств, мягкой грусти и какого-то, поразительной свежести, аромата, произведение. У этой музыкальной звезды есть название: «Мелодия» Глюка — Крейслера. И в исполнении скрипачей-виртуозов, в особенности Леонида Когана, звучит она с поразительной силой. Иногда люди подолгу спорят о том, что такое подлинная красота, пытаются найти для нее какие-то определенные критерии. Мне кажется, что если таким людям дать, например, послушать «Мелодию» Глюка Крейслера, а затем, допустим, «Сентиментальный вальс» Чайковского, то споры, наверное, прекратятся сами собой. Ибо подлинная красота всегда скажет сама свое яркое и веское слово. И если мы вспомнили «Сентиментальный вальс» Чайковского, то хочется провести тут одну мысль: слово «сентиментальный» ничуть не смущало Петра Ильича. И он назвал этим словом одно из чудеснейших своих творений. Что касается сегодняшних композиторов, то они, я думаю, вряд ли решились бы назвать словом «сентиментальный» какой-либо из своих опусов. Почему? Да потому что в последние десятилетия в наш бурный технически-прогрессивный век слово «сентиментальный» стало чуть ли не синонимом чего-то недостойного, поверхностно-сладкого и чуть ли не обывательского. Короче говоря, словом «сентиментальный» стали называть все слезливое, упрощенное и глупое. Но правильно ли это? Ведь сентиментальность — это чувствительность человеческой души, то есть способность человека остро чувствовать, горячо и доверчиво реагировать на какие-то проявления скорби, счастья, радости и грусти. Если, увидев прекрасный пейзаж или замечательную картину, человек глубоко растрогался, если, услышав о вашей горькой беде, он взволнованно смахнул слезу, если при чтении хорошей книги или прощании с дорогим человеком у него вдруг задрожат губы и увлажнится взгляд — чего же тут плохого? И если это сентиментальность, то дай бог, чтобы побольше и почаще проявлялась она в людях! Максим Горький, например, по таким измерениям был наисентиментальнейшим человеком! Иногда, благодаря какому- то нелепому стечению обстоятельств, с каким-нибудь словом, вещью или каким-то понятием происходят порой самые непредвиденные крены и временные перекосы. Ну вот как, скажем, с гитарой. Сегодня смешно сказать, но ведь совсем еще недавно, в двадцатые, тридцатые и даже сороковые годы, этот прекрасный инструмент, по прихоти каких-то максималистов и ханжей был объявлен чуть ли не атрибутом мещанства. И повесить гитару, да еще не дай бог с бантом, на стенку в хорошем доме казалось просто-напросто верхом неприличия и безвкусицы. И как ни смешно сейчас вспоминать об этом, а ведь все именно так и было. Думаю, что и со словом «сентиментальный» произойдет однажды то же самое. Его отделят от всех позднейших и нелепых наслоений, и оно снова займет в нашем лексиконе абсолютно достойное и уважаемое место! Одно из подтверждений тому — превосходная книга Веры Пановой, которая называется «Сентиментальный роман».