Страница 6 из 10
Говорят, что в «Пиковой даме» Чайковского наказывается болезненная страсть к наживе, горячечный авантюризм игрока. Не стану спорить, для кого-то, может быть, это и так. Для меня смысл этой замечательной оперы в другом. Германн не столько жертва погони за золотом, сколько жертва эгоизма и предательства своей души. Помните, в опере графиня обещает ему простить совершенное зло и помочь разбогатеть при условии беречь Лизу и жениться на ней. Обезумевший Германн условия этого не соблюдает, губит любящую его душу и, как следствие собственного злодейства, гибнет сам. Пушкин и Чайковский… Я уже говорил, что когда сливаются воедино творения двух гениев, то результат, как правило, превосходит самые смелые ожидания. Первый признак подлинности шедевра заключается в том, что с ним можно встречаться бесконечное количество раз и всегда с огромной и удивляющей радостью. Вот так я могу сколько угодно перечитывать многие творения Пушкина и Лермонтова, страницы Салтыкова-Щедрина и Гоголя, Чехова и Диккенса, Льва Николаевича Толстого и Байрона, Есенина и Шандора Петефи, Блока и Шолохова и многих других. Сколько раз слушал я «Пиковую даму»? Точно затрудняюсь сказать, но раз восемь или десять наверняка. Слушал и целиком и в отрывках и всякий раз заново удивлялся и заново восхищался красотой, вдохновенностью и силой этой неповторимой музыки. Музыка эта просто-таки как живая, отражает малейшие оттенки души героев. Как наивно и трогательно-сентиментально звучат ариозо героев пасторали под титлом «Искренность пастушки»! Как туманно и чуточку загадочно звучит в ночном сумраке романс старой графини, вспоминающей свою далекую юность, французское мягкое грассирование, свечи, ночной будуар, чепец… И какой тревожной, накатывающейся какими-то нервными волнами становится музыка перед первыми словами Германна. Слушая ее, вы почти физически ощущаете что-то трагически неизбежное, готовое вот-вот совершиться на ваших глазах. И хотя вы читали уже не раз повесть Пушкина и, может быть, слушали уже оперу, ощущение это все равно возникает каждый раз, когда начинает звучать эта зловещая и напряженная музыка.
А сколько горя, страха и надежды в знаменитой арии Лизы, там, в сцене у Канавки! Арию эту пели едва ли не все певицы, обладающие голосом меццо- сопрано. Она звучала и звучит во множестве концертов сборных и сольных и бог весть еще каких, но впечатление от этого не делается меньше, обаяние не исчезает и сила воздействия на нашу душу тоже. А если учесть, что перед этим вы слушали полную невероятного напряжения сцену в казарме, с похоронным пением, свечами и безумными стонами Германна: «Мне страшно, страшно», то впечатление от этой арии становится еще сокрушительней. И как апофеоз всего этого напряжения — счастливая, страстная, с нотками сумасшествия, предсмертная ария Германна: «Сегодня ты, а завтра я. Ловите миг удачи». Музыка этой оперы находится на предельной высоте возможностей человеческого таланта. Двух мнений тут быть не может! И хочу повторить еще раз, оставляет она в душе моей не столько жалость к алкающему злата безумцу, как горькое осуждение духовного предательства, стремление идти к счастью, говоря фигурально, по костям других. Смерть ни в чем не повинной старухи, загубленная и растоптанная жизнь любящей девушки — достаточная тому причина.
Если говорить о произведениях камерных жанров, то здесь так много прекрасной, берущей меня за душу музыки, что, если бы не ограниченность времени, я мог бы говорить о ней бесконечно. И в фортепианной музыке так же, как и в музыке симфонической, прежде всего я называю имя человека, безраздельно царящего в моей душе и, вероятно, во всем мире. Это имя — Людвиг ван Бетховен. Я не стану перечислять все сорок с лишним его сонат, они для меня неравнозначны. Я назову лишь четыре из них, самые, с моей точки зрения, гениальные произведения всех времен и народов. И я убежден, что никакой гиперболизации тут нет. Если же кто-то попытается меня переубедить, то советую попросту пожалеть свои силы, это бесполезно. Повторяю еще и еще раз. Знаменитость любимых мною вещей меня не смущает абсолютно. Белый, как облако, ароматный жасмин или цветущая лилия, величавый Казбек или водопад Виктория, майское утро или радуга над рекой, «Незнакомка» Крамского или «Джоконда» Леонардо да Винчи известны всему миру и восхищают всех. Но разве становится прекрасное от этого хоть чуточку темнее или хуже? Ничуть! Поэтому вне зависимости от резонанса этих сонат в мире я с неколебимым чувством первооткрывательства называю «мои сонаты». Только мои личные и ничьи больше! Так я ощущаю, так верую, и это мое право. Какие сонаты? Восьмая, четырнадцатая, двадцать третья и семнадцатая. У последней мне особенно нравится финал. Но говорить об этих сонатах я буду потом. «Под занавес», что ли. Думаю, что вы разрешите эту дорогую для меня прихоть. Хорошо? Ну вот. Имя, которое мне хочется назвать вслед за именем Бетховена, не нуждается ни в поисках, ни тем более в рекомендациях. Оно уже здесь. Словно большая белая птица в золотисто-розовых лучах солнца кружится оно сейчас над моей головой. Каждое перышко на ней позванивает нежнейшим хрустальным звоном, и удивительная, прозрачной чистоты музыка проникает далеко, в самые глубины моей души. На крыльях ее начертано: «Фридерик Шопен». Француз, рожденный в Польше, он любил польскую землю и ее народ горячо и преданно всю свою жизнь. Находясь вдали от родины и не имея возможности участвовать в восстании 1830 года, он подарил согражданам свой знаменитый «Революционный этюд». Этюд, который стал знаменем революции и, может быть, даже обессмертил ее! Этот этюд волнует меня больше всего в творчестве Шопена. Честное слово, не так уж много в мировой музыке фортепианных произведений, в которых было бы столько страдания, страсти, мужества и гнева! Думаю, что даже в самом придирчиво отобранном ряду «Революционный этюд» Шопена все равно был бы на первом месте! Словно десятибалльными волнами — бурными, страстными и несокрушимыми — врывается к вам в душу эта музыка. Вот именно врывается, другого слова тут не подобрать. Она трепещет, кипит, вздрагивает всеми мельчайшими нервами и, рассыпая тысячи огненных брызг, гневно затопляет все и вся вокруг! Тем не менее не секрет, что в основе своего творчества Шопен лирик. И, может быть, самый лиричный из всех лириков на земле. Вот звучит его замечательный Вальс до диез минор. Под него нельзя танцевать. Его надо слушать. Вообще я открыл в себе одно качество, причем довольно давно: чем прекраснее рассчитанная, может быть, на танец музыка, тем меньше хочется под нее танцевать. Ну словно бы вы совершаете что-то кощунственное. Да и слушать и переживать услышанное это тоже бы мне помешало. Вот точно так же не смог бы я, например, упоенно кружиться под звуки вальса «На сопках Маньчжурии». Или танцевать под звуки Полонеза Огинского, если бы полонез был теперь в моде. Может быть, это я так только чувствую, а может статься, что ощущение это свойственно и другим. И мне это было бы даже приятно. Но вернемся к Вальсу до диез минор. Словно две воздушные волны накатываются попеременно на вас в этой изумительной музыке. Одна — медленная, задумчивая и грустная. Другая — виртуозно-стремительная, солнечная и яркая. Вальс этот напоминает человека, у которого на душе лежит какая-то давняя печаль и который временами вдруг встряхивает головой и пытается заглушить и рассеять ее взрывами бурного, искристого, но короткого веселья. Множество самых разных и причудливых картин появляется перед внутренним взором того, кто слушает этот редкий и незабываемый вальс, и целая гамма чувств посещает тогда его душу!
Очень люблю Балладу Шопена соль минор. Ее светлая прозрачная мелодия словно бы навевает какие-то давние и милые сердцу воспоминания, картины детства — беззаботного, радостного, счастливого. Мягкая, нежная мелодия словно бы завораживает душу, согревая благодарным и нежным теплом.
Вообще о Фридерике Шопене и его музыке я мог бы говорить бесконечно долго, ибо все, что связано с этим человеком и его редкостными творениями, необычайно мне близко и дорого. Его музыка, полная удивительной красоты, мягкости и грусти, будет волновать людей всегда. Знаменитый полонез, искрометные и солнечные мазурки, экспромты, вальсы — это одна из самых дорогих и светлых страниц нашего бытия. Отчего так прекрасна его музыка? Сколько бы мы ни давали этому мудрых объяснений, самым все-таки верным было бы, на мой взгляд, одно: тончайшая и легко травмируемая душа, потрясающий талант и титанический труд, несмотря на критическое здоровье. А почему в музыке его столько печали? На это есть много причин, но самое основное — тоска по далекой и поруганной родине. К ней, и только к ней, вечно рвалось его сердце и куда наконец вернулось, но без хозяина, погребенного на кладбище Парижа.