Страница 88 из 93
— Есть одна хорошая новость: стража, которая охраняет тюрьму по ночам, согласится за деньги выпустить тебя на свободу, чтобы ты смог бежать из Афин. Прошлой ночью я встречался и разговаривал с этой стражей. Все, Сократ, сочувствуют тебе и не подведут.
— Тогда давай выпьем за стражников, — предложил Сократ, — хотя, судя по тому, что ты о них сказал, они плохие стражники. — Сократ сначала пригубил вино, поцокал языком от удовольствия, затем выпил всю кружку до дна, шумно дыша через нос.
— Хорошее? — спросил о вине Критон.
— Хорошее! — похвалил Сократ. — Всё в нём есть — и запах корней, и крепость лозы, и кислота листьев, и сладость ягод, и терпкость серебристой пыльцы. Такое вино надо пить в радости.
— Так ведь я принёс радостную весть: тюремщики помогут тебе бежать, — напомнил Критон.
— И ты полагаешь, что это хорошо? — спросил Сократ.
— Конечно! — горячо ответил Критон. — Это, конечно же, хорошо!
Ты будешь жив и на свободе! Разве это плохо, Сократ?
— Ладно. — Сократ прожевал кусочек сыра, запил его вином, посмотрел ласково на друга и сказал: — Ладно. Если то, что ты предлагаешь, на самом деле хорошо, я убегу и останусь жить. Но если, убежав, я совершу злой поступок, что тогда? Хочешь ли ты, чтобы я совершил злой поступок?
— Сократ! — взмолился Критон. — Зачем рассуждать об очевидном? Жизнь — это хорошо, свобода — это тоже хорошо. Живя на свободе, ты совершишь таким образом даже не один, а два хороших поступка. В-третьих, ты доставишь огромную радость нам и твоей семье, а ещё большую радость философии, которую ты любишь больше всего на свете и служить которой повелел тебе Аполлон.
— Ты сказал: не надо рассуждать о том, что очевидно. А сам рассуждаешь, Критон. Значит, и я могу порассуждать, так?
— Будь по-твоему, — вздохнув, согласился Критон, зная, что ничего запретить Сократу он не в силах.
— Далее ты сказал, что я намерен рассуждать об очевидном: о том, благо ли жизнь, свобода, любовь к друзьям и философии. Но так ли очевидно всё, что ты утверждаешь?
— Разве нет?
— Давай порассуждаем.
— Да уж давай, — махнул рукой Критон. — Давай, давай! Я, конечно, люблю, когда ты рассуждаешь, но не люблю, когда ты делаешь это во вред себе, как это случилось на суде.
— Ты уже говорил об этом, — сказал Сократ, поставив на камень кружку. — Теперь поговорим о побеге. Ведь я должен ответить тебе, согласен ли я бежать из тюрьмы, верно? Ты ещё не спросил меня об этом, но хочешь спросить, верно?
— Да, Сократ.
— Вот и спроси.
— Спрашиваю: согласен ли ты, Сократ, бежать из тюрьмы? — повинуясь другу, спросил Критон.
— Вот. Спасибо. Теперь давай выпьем ещё по кружке вина и поговорим о моём побеге. Итак, я убегаю из тюрьмы, а не из своего дома или ещё откуда-нибудь, — продолжил разговор Сократ, когда пустые кружки, звякнув дном, снова оказались на камне. — Верно?
— Верно.
— А тюрьма принадлежит нашему славному полису, Афинам?
— Да, Афинам.
— Гражданином которых я являюсь добровольно, дав клятву, в которой, как ты помнишь, есть такие слова: «Я буду слушаться властей, постоянно существующих, и повиноваться установленным законам, а также и тем новым, которые согласно установит народ». Ты помнишь эту клятву, Критон? Мы дали её, когда нам исполнилось по восемнадцать.
— Разумеется, помню.
— И вот если я убегу из тюрьмы, которая принадлежит Афинам, осудившим меня по законам, которые я поклялся соблюдать, то не совершу ли я клятвопреступление?
— Совершишь, — согласился Критон. — Но есть одно обстоятельство, которого ты не учёл, Сократ: ты осуждён несправедливо, потому что и богов отеческих не отвергал, и не совращал своими поучениями юношей. Ты и сам говорил об этом на суде, Сократ.
— Да, я говорил об этом, — согласно кивнул головой Сократ. — Но ещё раньше я говорил, что при любых обстоятельствах нельзя поступать несправедливо — ни тайно, ни явно, ни преднамеренно, ни но неведению, потому что и неведение — зло само по себе, так как человек по природе своей, по замыслу богов должен быть сведущим в том, что дурно и что хорошо.
— Ох, Сократ, — Критон закрыл руками лицо, предвидя, к чему тот клонит. — Остановись, Сократ, и исполни нашу горячую просьбу: согласись бежать. Мы умоляем тебя страстно и слёзно.
— Помолчи, — остановил причитания Критона Сократ. — Дай же мне договорить до конца. Вывод ещё не очевиден. Итак, — продолжил он после небольшой паузы, возвращаясь к недосказанной мысли, — никогда не следует поступать несправедливо, даже ради высшей справедливости. Сражение, спор, спортивное соревнование, состязание в мусическом таланте, торговая сделка, свидетельство на суде, жизнь, смерть — всё это должно быть честным, без коварства, без софистических ухищрений, без того, что сделал когда-то для Пелопса возничий Эномая Миртил[135], без присвоения чужих сочинений, без обсчёта, без лжи, без порока. Без страха. Разве не так, Критон?
— Так, мой друг, и всё же я прошу...
— Да, я согласен, что афиняне совершают зло, осудив меня на смерть, ибо я невиновен.
— Вот! — обрадовался Критон. — Значит, ты понимаешь! Афиняне совершают преступление, убивая тебя. Преступление перед тобой, перед твоей семьёй, перед нами, твоими друзьями, перед светозарным Аполлоном, перед мудростью.
— Ты прекрасно сказал, — похвалил Критона Сократ. — Совершив преступление, афиняне не смогут оправдаться передо мной, потому что меня не будет. Но они должны будут ответить перед всеми другими, которых ты перечислил.
— Так не дай же афинянам совершить это преступление! — воскликнул Критон, полагая, что победил в споре. — Если ты умрёшь в тюрьме, афиняне окажутся преступниками. Если ты согласишься убежать, ты спасёшь их от преступления. Один спасёшь многих. Одним простым поступком спасёшь честь всего полиса. Не так ли?
— Убежав из тюрьмы, Критон, я совершу тем самым дурной поступок. Помнится мне, что об этом говорил ещё великий Фидий. Во-первых, все скажут, что я трус. А прослыть трусом даже во мнении одного человека мне не хочется. Во-вторых, я не намного продлю свою жизнь, так как смерть моя уже близка, потому что я стар. Так стоит ли ради немногого жертвовать столь многим? Я не раз сражался с врагами, когда был ещё молодым, но и тогда я не боялся смерти и не бегал от неё, Критон. В-третьих, я опорочу моим бегством мою философию, её истину, которая заключается в том, что ни при каких обстоятельствах нельзя поступать несправедливо, так как несправедливый поступок есть зло. В-четвёртых, я нарушу гражданскую присягу. В-пятых, я опорочу вас, моих друзей, потому что о вас скажут: они дружили с ничтожным, лживым и неверным человеком. В мире станет меньше справедливости и больше зла — вот что произойдёт, если я убегу из тюрьмы. Вот почему я говорю, дорогой мой Критон: нельзя отвечать злом на зло. Иначе эта цепь станет бесконечной и приведёт ко всеобщей гибели. Я не убегу, — добавил он, помолчав. — Конечно, я не хочу расставаться с жизнью, но ещё более я не хочу расставаться с честью. Понял ли ты меня, мой дорогой Критон?
— Да, — ответил Критон. — Но я буду настаивать...
— Не придумай чего-нибудь похуже побега, — предупредил Критона Сократ, зная, как велика любовь Критона к нему. — Меня можно напоить снотворным и унести из тюрьмы без моего согласия, просто связать и утащить... Не делайте этого, Критон, — попросил Сократ, наполняя кружки вином. — Поверь, мне легче умереть, чем совершить побег. Дайте мне сделать то, что мне легче сделать, ведь я всю жизнь делал то, что трудно: искал истину. Пожалейте меня, старика... И мне совсем не страшно умереть, мой друг. Многие люди, Критон, мужественно встречают смерть. Страшно умирать, когда слишком сильно любишь своё тело, или своё богатство, или почести. Впрочем, из этих людей иные тоже встречают смерть мужественно, но только из страха перед ещё большим несчастьем, чем смерть: из страха перед позором. Все, кроме философов, Критон, мужественны из боязни. Философия учит жить, не боясь смерти, и умирать, не цепляясь за жизнь.
135
Что сделал когда-то для Пелопса возничий Эномая Миртил... — Герой древнегреческого мифа Пелопс, сын Тантала (по его имени получил название полуостров Пелопоннес), чтобы получить в жёны дочь царя Эномая Гиппродамию, должен был победить Эномая в состязании на колеснице. Помог ему в этом возничий царя Миртил, сын Гермеса, заменив металлическую чеку в колеснице Эномая на восковую, отчего в решающий момент состязания колеса соскочили с колесницы и она опрокинулась, а Эномай разбился при падении.